Том 1. Стихотворения, статьи, наброски 1834-1849

Тургенев Иван Сергеевич

XXXV

Читатель милый! Смелый сочинитель Вас переносит в небо. В этот час Плачевный… ангел, Сашин попечитель, Сидел один и думал: «Вот-те раз!» И вдруг к нему подходит Искуситель: — «Что, батюшка? Надули, видно, вас?» Тот отвечал, сконфузившись: «Нисколько! Ну смейся! зубоскал!.. подлец — и только».

XXXVI

Сойдем на землю. На земле всё было Готово… то есть — кончено… вполне. Бедняжка то вздыхала — так уныло… То страстно прижималася ко мне, То тихо плакала… В ней сердце ныло. Я плакал сам — и в грустной тишине, Склоняясь над обманутым ребенком, Я прикасался к трепетным ручонкам.

XXXVII

«Прости меня, — шептал я со слезами, — Прости меня»… — «Господь тебе судья»… Так я прощен!.. (Поручика с рогами Поздравил я.) — ликуй, душа моя! Ликуй — но вдруг… о ужас!! перед нами В дверях — с свечой — явилась попадья!! Со времени татарского нашествья Такого не случалось происшествья!

XXXVIII

При

виде раздраженной Гермионы Сестрица с визгом спрятала лицо В постель… Я растерялся… Панталоны Найти не мог… отчаянно в кольцо Свернулся — жду… И крики, вопли, стоны, Как град — и град в куриное яйцо, — Посыпались… В жару негодованья Все женщины — приятные созданья.

XXXIX

«Антон Ильич! Сюда!.. Содом-Гоморра! Вот до чего дошла ты, наконец, Развратница! Наделать мне позора Приехала… А вы, сударь, — подлец! И что ты за красавица — умора!.. И тот кому ты нравишься, — глупец, Картежник, вор, грабитель и мошенник!» Тут в комнату ввалился сам священник.

XL

«А! ты! Ну полюбуйся — посмотри-ка, Козел ленивый — что? что, старый гусь? Не верил мне? Не верил? ась?.. Поди-ка Теперь — ее сосватай… Я стыжусь Сказать, как я застала их… улика, Чай, налицо» (…in naturalibus — Подумал я), — «измята вся постелька!» Служитель алтарей был пьян как стелька.

XLI

Он улыбнулся слабо… взор лукавый Провел кругом… слегка махнул рукой И пал к ногам супруги величавой, Как юный дуб, низринутый грозой… Как смелый витязь падает со славой За край — хотя подлейший, но родной, — Так пал он, поп достойный, но с избытком Предавшийся крепительным напиткам.

XLII

Смутилась попадья… И в самом деле Пренеприятный случай! Я меж тем Спокойно восседаю на постеле. «Извольте ж убираться вон…» — «Зачем?» — «Уйдете вы?»… — «На будущей неделе. Мне хорошо; вот видите ль: я ем Всегда — пока я сыт; и ем я много»… Но Саша мне шепнула: «ради бога!..»

XLIII

Я тотчас встал. «А страшно мне с сестрицей Оставить вас»… — «Не бойтесь… я сильней»… — «Эге! такой решительной девицей Я вас не знал… но вы в любви моей Не сомневайтесь, ангелочек». Птицей Я полетел домой… и у дверей Я попадью таким окинул взглядом, Что, верно, жизнь ей показалась адом.

XLIV

Как человек, который «взнес повинность», Я спал, как спит наевшийся порок И как не спит голодная невинность. Довольно… может быть, я вас увлек На миг — и вам понравилась «картинность» Рассказа — но пора… с усталых ног Сбиваю пыль: дошел я до развязки Моей весьма не многосложной сказки.

XLV

Что ж сделалось с попом и с попадьею? Да ничего. А Саша, господа, Вступила в брак с чиновником. Зимою Я был у них… обедал — точно, да. Она слывет прекраснейшей женою И недурна… толстеет — вот беда! Живут они на Воскресенской, в пятом Этаже, в нумере пятьсот двадцатом.

Филиппо Стродзи

В отчизне Данта, древней, знаменитой ^* , В тот самый век, когда монах немецкий ^* Противу папы смело восставал, Жил честный гражданин, Филиппо Стродзи. Он был богат и знатен; торговал Со всей Европой, заседал в судах И вел за дело правое войну С соседями: не раз ему вверяла Свою судьбу тосканская столица. ^* И был он справедлив, и прост, и кроток; Не соблазнял, но покорял умом Противников… и зависти враждебной, Тревожной злобы, низкого коварства Не ведал прямодушный человек. В нем древний римлянин воскрес; во всех Его делах, и в поступи, во взорах, В обдуманной медлительности речи Дышало благородное сознанье — Сознанье государственного мужа. Не позволял он называть себя Почетными названьями; льстецам Он говорил: «Меня зовут Филиппом, Я сын купца». Любовью беспредельной Любил он родину, любил свободу, И, верный строгой мудрости Зенона, ^* Ни смерти не боялся, ни безумно Не радовался жизни, но бесчестно, Но в рабстве жить не мог и не хотел. И вот, когда семейство Медичисов, ^* Людей честолюбивых, пышных, умных, Уже давно любимое народом (Со времени великого Козьмы) ^* , Достигло власти наконец; когда Сам император — Пятый Карл ^* — родную Дочь отдал Александру Медичису, И, сильный силой царственного тестя, Законы нагло начал попирать Безумный Александр — восстал Филипп И с жалобой не дерзкой, но достойной Свободного народа, к венценосцу Прибег. Но Карл остался непреклонным — Цари друг другу все сродни. Тогда Филиппо Стродзи, видя, что народ Молчит и терпит, и страшась привычки Разврата рабства — худшего разврата, — Рукою Лоренцина погубил ^* Надменного владыку. Но минула Та славная, великая пора, Когда цвели свободные народы В Италии, божественной стране, И не пугались мысли безначалья, Как дети малолетные… Напрасно Освободил Филипп родную землю — Явился новый, грозный притеснитель ^* , Другой Козьма. Филипп собрал дружину, Друзей нашел и преданных и смелых, Но полководцем не был он искусным… Надеялся

на правоту, на доблесть И верил обещаньям и словам Не как ребенок легковерный — нет! Как человек, быть может, слишком честный… Его разбили, взяли в плен. Октавий ^* Разбил же Брута некогда. Как муху Паук, медлительно терзал Филиппа Лукавый победитель. Вот однажды Сидел несчастный после тяжкой пытки Перед окном и радовался втайне: Он выдержал неслыханные муки И никого не выдал палачам. Сквозь черную решетку падал ровный Широкий луч на бледное лицо, На рубище кровавое, на раны Страдальца. Слышался вдали беспечный, Веселый говор праздного народа… В окошко мухи быстро залетали, И с вышины томительно далекой Прозрачной, светлой веяло весной. С усильем поднял голову Филиппо: И вспомнил он любимую жену ^* , Детей-сироток — собственное детство… И молодость, и первые желанья, И первые полезные дела, И всю простую, праведную жизнь Свою тогда припомнил он. И вот Куда попал он наконец! Надеждам Напрасным он не предавался… Казнь, Мучительная казнь его ждала… Сомненье Невыразимо горькое внезапно Наполнило возвышенную душу Филиппа; сердце в нем отяжелело, И выступили слезы на глаза. Молиться захотел он, возмутилось В нем чувство справедливости… безмолвно Израненные, скованные руки Он поднял, показал их молча небу, И без негодованья, с бесконечной Печалью произнес он: где же правда? И ропотом угрюмым отозвался Филиппу низкий свод его тюрьмы… Но долго бы пришлось еще терзаться Филиппу, если б старый, честный сторож, Достойный понимать его величье, Однажды, после выхода судьи, Не положил бы молча на пороге Кинжала… Понял сторожа Филипп, — И так же молча, медленным поклоном Благодарил заботливого друга. Но прежде чем себе нанес он рану ^* Смертельную, на каменной стене Кинжалом стих латинской эпопеи Он начертал: «Когда-нибудь восстанет ^* Из праха нашего желанный мститель!» Последняя, напрасная надежда! Филиппов сын погиб в земле чужой — ^* На службе короля чужого; внук Филиппа заживо был кинут в море ^* , И род его пресекся, Медичисы Владели долго родиной Филиппа, Охотно покорялись им потомки Филипповых сограждан и друзей… О наша матерь — вечная земля! Ты поглощаешь так же равнодушно И пот, и слезы, кровь детей твоих, Пролитую за праведное дело, Как утренние капельки росы! И ты, живой, подвижный, звучный воздух, Ты так же переносишь равнодушно Последний вздох, последние молитвы, Последние предсмертные проклятья, Как песенку пастушки молодой… А ты, неблагодарная толпа, Ты забываешь так же беззаботно Людей, погибших честно за тебя, Как позабудут и твои потомки Твои немые, тяжкие страданья, Твои нетерпеливые волненья И все победы громкие твои! Блажен же тот, кому судьба смеется! Блажен, кто счастлив, силен и не прав!!! Дверь отворилась… и вошел Козьма…

Графиня Донато

Начало поэмы

I

Был светлый летний день, когда с охоты знойной В свой замок, вдоль реки широкой и спокойной, Графиня ехала. Сверкал зеленый луг Заманчиво… но ей всё надоело вдруг — Всё: резкий звук рогов в излучинах долины, И сокола полет, и цапли жалкий стон, Стальных бубенчиков нетерпеливый звон, И лесом вековым покрытые вершины, И солнца смелый блеск, и шелест ветерка… Могучий серый конь походкой горделивой Под нею выступал, подбрасывая гривой, И умной головой помахивал слегка… Графиня ехала, не поднимая взора, — Под золотом парчи не шевельнется шпора, Скатилась на седло усталая рука.

II

Читатель! мы теперь в Италии с тобой, В то время славное, когда владыки Рима ^* Готовили венец творцу Ерусалима, Венец, похищенный завистливой судьбой; Когда, в виду дворцов высоких и надменных, В виду озер и рек прозрачно голубых, Под бесконечный плеск фонтанов отдаленных, В садах таинственных, и темных, и немых, Гуляли женщины веселыми роями И тихо слушали, склонившись головами, Рассказы о делах и чудесах былых… Когда замолкли вдруг военные тревоги — И мира древнего пленительные боги Являлись радостно на вдохновенный зов Влюбленных юношей и пламенных певцов.

III

Графиня ехала… Вдали, полузакрытый Густою зеленью и солнечным лучом, Как будто золотом расплавленным облитый, Встает ее дворец. За ней на вороном Тяжелом жеребце — покрытого плащом Мужчину видим мы. Чета собак проворных Теснится к лошади. Среди рабов покорных Идет сокольничий, суровый и седой; Но птицы резвые напрасно бьют крылами… Красивый, стройный паж поспешными шагами Бежит у стремени графини молодой. Под шапкой бархатной, надвинутой на брови, Его глаза блестят; колышутся слегка На шее локоны; румянцем юной крови На солнце весело горит его щека.

IV

Графиня ехала… А в замке под окном Стоял ее супруг и, прислонясь лицом К холодному стеклу, глядел на луг широкий. И был то человек упорный и глубокий; Слывя задумчивым, всё наблюдал кругом, Не требуя любви, ни от кого совета И помощи не ждал, чуждался лишних слов; Но светлый взор его, исполненный привета, Умел обманывать, умел ласкать врагов. И был он окружен послушными слугами, Друзей удерживал обильными дарами, И гневного лица его не знал никто. Донато не спешил и в мести… но зато Во тьме его души созревшие решенья Напрасно никогда не ждали исполненья…