Том 1. Стихотворения. Рассказы

Бунин Иван Алексеевич

20. VIII.08

Бедуин

За Мертвым морем — пепельные грани Чуть видных гор. Полдневный час, обед. Он выкупал кобылу в Иордане И сел курить. Песок как медь нагрет. За Мертвым морем, в солнечном тумане, Течет мираж. В долине — зной и свет, Воркует дикий голубь. На герани, На олеандрах — вешний алый цвет. И он дремотно ноет, воспевая Зной, олеандр, герань и тамарикс. Сидит как ястреб. Пегая абая Сползает с плеч… Поэт, разбойник, гикс. Вон закурил — и рад, что с тонким дымом Сравнит в стихах вершины за Сиддимом.

20. VIII.08

Открыты

окна. В белой мастерской…

Открыты окна. В белой мастерской Следы отъезда: сор, клочки конверта. В углу стоит прямой скелет мольберта. Из окон тянет свежестью морской. Дни все светлей, все тише, золотистей — И ни полям, ни морю нет конца. С корявой, старой груши у крыльца Спадают розовые листья.

28. VIII.08

Художник

Хрустя по серой гальке, он прошел Покатый сад, взглянул по водоемам, Сел на скамью… За новым белым домом Хребет Яйлы и близок и тяжел. Томясь от зноя, грифельный журавль Стоит в кусте. Опущена косица, Нога — как трость… Он говорит: «Что, птица? Недурно бы на Волгу, в Ярославль!» Он, улыбаясь, думает о том, Как будут выносить его — как сизы На жарком солнце траурные ризы, Как желт огонь, как бел на синем дом. «С крыльца с кадилом сходит толстый поп. Выводит хор… Журавль, пугаясь хора, Защелкает, взовьется от забора — И ну плясать и стукать клювом в гроб!» В груди першит. С шоссе несется пыль, Горячая, особенно сухая. Он снял пенсне и думает, перхая: «Да-с, водевиль… Все прочее есть гиль».

1908

Баба-Яга

Гулкий шум в лесу нагоняет сон —  К ночи на море пал сырой туман. Окружен со всех с четырех сторон  Темной осенью островок Буян. А еще темней — мой холодный сруб,  Где ни вздуть огня, пи топить ее смей, А в окно глядит только бурый дуб,  Под который смерть закопал Кощей. Я состарилась, изболелась вся —  Десять сот годов берегу ларец! Будь огонь в светце — я б погрелася,  Будь дрова в печи — похлебала б щец, Да огонь — в морях мореходу весть,  Да на много верст слышен дым от лык… Черт тебе велел к черту в слуги лезть,  Дура старая, неразумный шлык!

<1906–1908>

Последние слезы

Изнемогла, в качалке задремала Под дачный смех. Снесли небеса. Зажглась звезда. Потом свежее стало. Взошла луна — и смолкли голоса. Текла и млела в море полоса. Стекло балконной двери заблистало. И вот она проснулась и устало Поправила сухие волоса. Подумала. Полюбовалась далью. Взяла ручное зеркальце с окна — И зеркальце сверкнуло синей сталью. Ну да, виски белеют: седина. Бровь поднята, измучена печалью. Светло глядит холодная луна.

<1906–1908>

Христя

Христя угощает кукол на сговоре — За степною хатой, на сухих бахчах. Степь в горячем блеске млеет, точно море, Тыквы светят медью в солнечных лучах. Собрались соседки к «старой бабе» Христе, Пропивают дочку — чай и водку пьют. Дочка — в разноцветной плахте и в монисте, Все ее жалеют — и поют, поют! Под степною хатой, в жарком аромате Спелого укропа, возятся в золе Желтые цыплята. Мать уснула в хате, Бабка — в темной клуне, тыквы — на земле.

<1906–1908>

Кружево

Весь

день метель. За дверью у соседа Стучат часы и каплет с окон лед. У барышни-соседки с мясоеда Поет щегол. А барышня плетет. Сидит, выводит крестики и мушки, Бледна, как снег, скромна, как лен в степи. Темно в уездной крохотной избушке, Наскучили гремучие коклюшки, Весна идет… Да как же быть? Терпи. Синеет дым метели, вьются галки Над старой колокольней… День прошел, А толку что? — Текут с окна мочалки, И о весне поет дурак щегол.

1906–1908

Сенокос

Среди двора, в батистовой рубашке, Стоял барчук и, щурясь, звал: «Корней!» Но двор был пуст. Две пегие дворняжки, Щенки, катались в сене. Все синей Над крышами и садом небо млело, Как сказочная сонная река, Все горячей палило зноем тело, Все радостней белели облака, И все душней благоухало сено… «Корней, седлай!» Но нет, Корней в лесу, Осталась только скотница Елена Да пчельник Дрон… Щенок замял осу И сено взрыл… Молочный голубь комом Упал ни крышу скотного варка… Везде открыты окна… А над домом Так серебрится тополь, так ярка Листва вверху — как будто из металла, И воробьи шныряют то из зала, В тенистый палисадник, в бересклет, То снова в зал… Покой, лазурь и свет… В конюшне полусумрак и прохладно, Навозом пихнет, сбруей, лошадьми, Касаточки щебечут… И Ами, Соскучившись, тихонько ржет и жадно Косит спой глаз лилово-золотой В решетчатую дверку… Стременами Звенит барчук, подняв седло с уздой, Кладет, подпруги ловит — и ушами Прядет Ами, вдруг сделавшись стройней И выходя на солнце. Там к кадушке Склоняется, — блеск, небо видит в ней И долго пьет… И солнце жжет подушки, Луку, потник, играя в серебре… А через час заходят побирушки: Слепой и мальчик. Оба на дворе Сидят как дома. Мальчик босоногий Стоит и медлит… Робко входит в зал, С восторгом смотрит в светлый мир зеркал, Касается до клавиш фортепьяно — И, вздрогнув, замирает: знойно, странно И весело в хоромах! — На балкон Открыта дверь, а солнце жарким светом Зажгло паркет, и глубоко паркетом Зеркальный отблеск двери отражен, И воробьи крикливою станицей Проносятся у самого стекла За золотой, сверкающею птицей, За иволгой, скользящей, как стрела.

8. VII.09

Собака

Мечтай, мечтай. Все уже и тусклей Ты смотришь золотистыми глазами На вьюжный двор, на снег, прилипший к раме, На метлы гулких, дымных тополей. Вздыхая, ты свернулась потеплей У ног моих — и думаешь… Мы сами Томим себя — тоской иных полей, Иных пустынь… за пермскими горами. Ты вспоминаешь то, что чуждо мне: Седое небо, тундры, льды и чумы В твоей студеной дикой стороне. Но я всегда делю с тобою думы: Я человек: как бог, я обречен Познать тоску всех стран и всех времен.

4. VIII.09

Могила в скале

То было в полдень, в Нубии, на Ниле. Пробили вход, затеплили огни — И на полу преддверия, в тени, На голубом и тонком слое пыли, Нашли живой и четкий след ступни. Я, путник, видел это. Я в могиле Дышал теплом сухих камней. Они Сокрытое пять тысяч лет хранили. Был некий день, был некий краткий час, Прощальный миг, когда в последний раз Вздохнул здесь тот, кто узкою стопою В атласный прах вдавил свой узкий след. Тот миг воскрес. И на пять тысяч лет Умножил жизнь, мне данную судьбою.