Том 1. Стихотворения

Гумилев Николай Степанович

Баллада («Влюбленные, чья грусть, как облака…»)

Влюбленные, чья грусть, как облака, И неясные задумчивые лэди, Какой дорогой вас ведет тоска, К какой еще неслыханной победе Над чарой вам назначенных наследий? Где вашей вечной грусти и слезам Целительный предложится бальзам? Где сердце запылает, не сгорая? В какой пустыне явится глазам, Блеснет сиянье розового рая? Вот я нашел, и песнь моя легка, Как память о давно прошедшем бреде, Могучая взяла меня рука, Уже слетел к дрожащей Андромеде Персей в кольчуге из горящей меди. Пускай вдали пылает лживый храм, Где я теням молился и словам, Привет тебе, о родина святая! Влюбленные, пытайте рок, и вам Блеснет сиянье розового рая. В моей стране спокойная река, В полях и рощах много сладкой снеди, Там аист ловит змей у тростника, И в полдень, пьяны запахом камеди, Кувыркаются

рыжие медведи. И в юном мире юноша Адам, Я улыбаюсь птицам и плодам, И знаю я, что вечером, играя, Пройдет Христос-младенец по водам, Блеснет сиянье розового рая.

Посылка

Тебе, подруга, эту песнь отдам, Я веровал всегда твоим стопам, Когда вела ты, нежа и карая, Ты знала все, ты знала, что и нам Блеснет сиянье розового рая.

Укротитель зверей

Снова заученно-смелой походкой Я приближаюсь к заветным дверям, Звери меня дожидаются там, Пестрые звери за крепкой решеткой. Будут рычать и пугаться бича, Будут сегодня еще вероломней Или покорней… не все ли равно мне, Если я молод и кровь горяча? Только… я вижу все чаще и чаще (Вижу и знаю, что это лишь бред) Странного зверя, которого нет, Он — золотой, шестикрылый, молчащий. Долго и зорко следит он за мной И за движеньями всеми моими, Он никогда не играет с другими И никогда не придет за едой. Если мне смерть суждена на арене, Смерть укротителя, знаю теперь, Этот, незримый для публики, зверь Первым мои перекусит колени. Фанни, завял вами данный цветок, Вы ж, как всегда, веселы на канате, Зверь мой, он дремлет у вашей кровати, Смотрит в глаза вам, как преданный дог.

Отравленный

«Ты совсем, ты совсем снеговая, Как ты странно и страшно бледна! Почему ты дрожишь, подавая Мне стакан золотого вина?» Отвернулась печальной и гибкой… Что я знаю, то знаю давно, Но я выпью и выпью с улыбкой Все налитое ею вино. А потом, когда свечи потушат, И кошмары придут на постель, Те кошмары, что медленно душат, Я смертельный почувствую хмель… И приду к ней, скажу: «дорогая, Видел я удивительный сон, Ах, мне снилась равнина без края И совсем золотой небосклон. Знай, я больше не буду жестоким, Будь счастливой, с кем хочешь, хоть с ним, Я уеду, далеким, далеким, Я не буду печальным и злым. Мне из рая, прохладного рая, Видны белые отсветы дня… И мне сладко — не плачь, дорогая, — Знать, что ты отравила меня».

У камина

Наплывала тень… Догорал камин, Руки на груди, он стоял один, Неподвижный взор устремляя вдаль, Горько говоря про свою печаль: «Я пробрался вглубь неизвестных стран, Восемьдесят дней шел мой караван; Цепи грозных гор, лес, а иногда Странные вдали чьи-то города, И не раз из них в тишине ночной В лагерь долетал непонятный вой. Мы рубили лес, мы копали рвы, Вечерами к нам подходили львы. Но трусливых душ не было меж нас, Мы стреляли в них, целясь между глаз. Древний я отрыл храм из под песка, Именем моим названа река, И в стране озер пять больших племен Слушались меня, чтили мой закон. Но теперь я слаб, как во власти сна, И больна душа, тягостно больна; Я узнал, узнал, что такое страх, Погребенный здесь в четырех стенах; Даже блеск ружья, даже плеск волны Эту цепь порвать ныне не вольны…» И, тая в глазах злое торжество, Женщина в углу слушала его.

Маргарита

Валентин говорит о сестре в кабаке, Выхваляет её ум и лицо, А у Маргариты на левой руке Появилось дорогое кольцо. А у Маргариты спрятан ларец Под окном в зелёном плюще, Ей приносит так много серёг и колец Злой насмешник в красном плаще. Хоть высоко окно в Маргаритин приют, У насмешника лестница есть. Пусть звонко на улицах студенты поют, Прославляя Маргаритину честь, Слишком ярки рубины и томен апрель, Чтоб забыть обо всём, не знать ничего… Марта гладит любовно полный кошель, Только… серой несет от него. Валентин, Валентин, позабудь свой позор, Ах, чего не бывает в летнюю ночь! Уж на что Риголетто был горбат и хитер, И над тем насмеялась родная дочь. Грозно

Фауста в бой ты зовешь, но вотще! Его нет… Его выдумал девичий стыд; Лишь насмешника в красном и дырявом плаще Ты найдешь… и ты будешь убит.

Оборванец

Я пойду по гулким шпалам,   Думать и следить В небе желтом, в небе алом   Рельс бегущих нить. В залы пасмурные станций   Забреду, дрожа, Коль не сгонят оборванца   С криком сторожа. А потом мечтой упрямой   Вспомню в сотый раз Быстрый взгляд красивой дамы,   Севшей в первый класс. Что ей, гордой и далекой,   Вся моя любовь? Но такой голубоокой   Мне не видеть вновь! Расскажу я тайну другу,   Подтруню над ним, В теплый час, когда по лугу   Вечер стелет дым. И с улыбкой безобразной   Он ответит: «Ишь! Начитался дряни разной,   Вот и говоришь».

Туркестанские генералы

Под смутный говор, стройный гам, Сквозь мерное сверканье балов, Так странно видеть по стенам Высоких старых генералов. Приветный голос, ясный взгляд, Бровей седеющих изгибы Нам ничего не говорят О том, о чем сказать могли бы. И кажется, что в вихре дней, Среди сановников и денди, Они забыли о своей Благоухающей легенде. Они забыли дни тоски, Ночные возгласы: «к оружью», Унылые солончаки И поступь мерную верблюжью; Поля неведомой земли, И гибель роты несчастливой, И Уч-Кудук, и Киндерли, И русский флаг над белой Хивой. Забыли? — Нет! Ведь каждый час Каким-то случаем прилежным Туманит блеск спокойных глаз, Напоминает им о прежнем. — «Что с вами?» — «Так, нога болит». — «Подагра?» — «Нет, сквозная рана». — И сразу сердце защемит Тоска по солнцу Туркестана. И мне сказали, что никто Из этих старых ветеранов, Средь копий Греза и Ватто, Средь мягких кресел и диванов, Не скроет ветхую кровать, Ему служившую в походах, Чтоб вечно сердце волновать Воспоминаньем о невзгодах.

Абиссинские песни

Военная

Носороги топчут наше дурро, Обезьяны обрывают смоквы, Хуже обезьян и носорогов Белые бродяги итальянцы. Первый флаг забился над Харраром, Это город раса Маконена, Вслед за ним проснулся древний Аксум И в Тигрэ заухали гиены. По лесам, горам и плоскогорьям Бегают свирепые убийцы, Вы, перерывающие горло, Свежей крови вы напьетесь нынче. От куста к кусту переползайте, Как ползут к своей добыче змеи, Прыгайте стремительно с утесов — Вас прыжкам учили леопарды. Кто добудет в битве больше ружей, Кто зарежет больше итальянцев, Люди назовут того ашкером Самой белой лошади негуса.

Пять быков

Я служил пять лет у богача, Я стерег в полях его коней, И за то мне подарил богач Пять быков, приученных к ярму. Одного из них зарезал лев, Я нашел в траве его следы, Надо лучше охранять крааль, Надо на ночь зажигать костер. А второй взбесился и бежал, Звонкою ужаленный осой, Я блуждал по зарослям пять дней, Но нигде не мог его найти. Двум другим подсыпал мой сосед В пойло ядовитой белены, И они валялись на земле С высунутым синим языком. Заколол последнего я сам, Чтобы было, чем попировать В час, когда пылал соседский дом И вопил в нем связанный сосед.

Невольничья

По утрам просыпаются птицы, Выбегают в поле газели, И выходит из шатра европеец, Размахивая длинным бичом. Он садится под тенью пальмы, Обвернув лицо зеленой вуалью, Ставит рядом с собой бутылку виски И хлещет ленящихся рабов. Мы должны чистить его вещи, Мы должны стеречь его мулов, А вечером есть солонину, Которая испортилась днем. Слава нашему хозяину европейцу, У него такие дальнобойные ружья, У него такая острая сабля И так больно хлещущий бич! Слава нашему хозяину европейцу, Он храбр, но он не догадлив, У него такое нежное тело, Его сладко будет пронзить ножом!