Том 1. Тяжёлые сны

Сологуб Федор Кузьмич

– А мама как же? – спросил Коля.

– Какая мама? – убеждающим голосом отвечал Ваня. – Она тебе приснилась, может быть. У тебя мамы нет. Все это только кажется, а на самом деле ничего нет, обман один. Подумай сам, если бы все это было в самом деле, так разве люди умирали бы? Разве можно было бы умереть? Все здесь уходит, исчезает, как привидение.

Коля отвел глаза от Ваниных холодных и прозрачных глаз и с недоумением посмотрел на свое тело.

– Как же? – сказал он, – все-таки тело.

– Ну что тело! – возразил Ваня. –

Над ним смеются, – чуть где если волос не там вырос, или бородавка, или глаза косят, – все смеются. И бьют, – больно бьют. Ты думаешь, часто бьют, так привык? Нельзя привыкнуть. Что больно, это вздор. А к обидам не привыкнешь. А там тебя никто не обидит. Никто тебе не велит, не забранит, не упрекнет. Что хочешь делай. Все можно. Это здесь на земле все так, – лишний шаг сделаешь, бутылку с места на место перенесешь, – уж ты и вор, позорят тебя.

Ваня говорил, а Коля смотрел на него доверчивыми, покорными глазами. И обиды, о которых говорил Ваня, больно мучили его, – больнее, чем если бы это были его собственные обиды. И не все ли равно, чьи обиды!

Какая-то черная птица пролетела над детьми, и ее широкие крылья двигались быстро, бесшумно. Ваня говорил печальным и тихим, но неотразимо-убеждающим голосом:

– Какую-нибудь жидкость проглотишь, – уж ты точно другой стал. Там ничего этого нет. Ни ты ничему, ни тебе ничто не повредит. Хорошо там. Здесь на людей смотришь, – одному завидуешь, другого жалеешь, – все сердце в занозах. Там ничего этого нет.

И долго говорил так Ваня, – и Коля все более очаровывался печальным звуком Ванина голоса и скорбною прелестью его наговоров.

Ваня замолчал, – чары его голоса, как легкий дым из потухшего кадила, казалось, расточились в смолистых лесных ароматах. Он смотрел куда-то далеко, усталый и безмолвный, и Коле захотелось вдруг возразить ему так, чтобы это было последнее и сильное слово. Вечно-радостное и успокоительное чувство осенило его. Он поднял на Ваню повеселелые глаза, и сказал нежно-звенящим голосом:

– А Бог?

Ваня повернулся к нему, усмехнулся, – и Коле опять стало страшно. Прозрачные Ванины глаза зажглись недетскою злобою. Он сказал тихо и угрюмо:

– А Бога нет. А и есть, – нужен ты ему очень. Упадешь нечаянно в воду, – Бог и не подумает спасти.

Коля, бледный, слушал его в ужасе.

XVII

Деревенские ребятишки вздумали подразнить Ваню. Они кричали друг другу:

– Ребята, вон трехбровый идет, – его драли сегодня.

– Сняли штанцы, дали дранцы.

На Ваню посыпались грубые и обидные слова. Ваня остановился. Он смотрел молча на ребятишек ясными, словно змеиными глазами, неподвижными, круглыми. Дети примолкли и боязливо таращили на него глупые, непонимающие глаза. Откуда-то из-за угла стремительно выбежала баба. Она схватила ребят, как-то всех сразу, в охапку и, сердито бормоча что-то, потащила прочь.

– Еще сглазит, проклятый, – ворчала она.

– Что ты, тетка? – спросила соседка.

– Глаз

у него нехороший, – шепотом объяснила баба.

Ваня слышал. Он усмехнулся невесело и пошел дальше.

Был уже вечер, и отец спал после обеда, когда Ваня вернулся домой. Он принес матери корзинку с земляникою.

– Я тебе задам дерку, – свирепо говорила мать, – верно, утренней мало.

– Ягодки не съел, все тебе сберег, – жалким голосом тянул Ваня.

– Где корзину взял? – спросила мать сердито, но уже менее свирепо.

– Нешто бить будешь? – плаксиво спросил Ваня. – Я-то старался.

– А как смел уйти! – крикнула мать.

– А коли меня в лес тянуло, – жалобно говорил Ваня.

– Ужо вот отцу скажу, – довольно уже спокойно сказала мать. – Садись, ешь, коли хочешь.

– А отец спит? – с понимающей усмешкою спросил Ваня.

Он уселся за стол и принялся есть с жадностью.

«Проголодался», – с жалостью подумала мать.

– Пообедал, завалился до чаю, – сказала она. – Пьяненький вернулся. Не плоше, как и ты вчера. В папеньку сыночек.

Она курила подбочась и глядела на сына с нежностью, смешною и как бы неуместною на ее грубом и красном лице. Ей стало жалко, что его сегодня прибили из-за того «дохлого».

«И так зеленый, – думала она. – Да он у нас – молодец, – утешила она себя, – на воздухе живо поправится».

– Подпоили? – спросил Ваня и подмигнул матери на соседнюю комнату, откуда слышалось тяжелое дыхание спящего.

– Не иначе как Стрекалов затянул, – отвечала мать. – Уж это такие подлые людишки.

Она говорила с сыном совсем запросто, на равных правах, не стесняясь.

XVIII

Теперь каждый раз, как мальчики сходились, у них начинался разговор о смерти. Ваня хвалил и смерть, и загробную жизнь. Коля слушал и верил. И все забвеннее становилась для него природа, и все желаннее и милее смерть, утешительная, спокойная, смиряющая всякую земную печаль и тревогу. Она освобождает, и обещания ее навеки неизменны. Нет на земле подруги более верной и нежной, чем смерть. И если страшно людям имя смерти, то не знают они, что она-то и есть истинная и вечная, навеки неизменная жизнь. Иной образ бытия обещает она, – и не обманет. Уж она-то не обманет.

И мечтать о ней сладостно. И кто сказал, что мечтания о ней жестоки? Сладостно мечтать о ней, подруге верной, далекой, но всегда близкой.

И обо всем начал забывать Коля. От всех привязанностей отрешалось его сердце. И мама, прежде милая мама, – что она? И есть ли она? И не все ли на этой земле равно неверно и призрачно? Ничего нет здесь истинного, только мгновенные тени населяют этот изменчивый и быстро исчезающий в безбрежном забвении мир.

Очарование Ваниных взоров, одно глубоко внедрившееся в Колину душу, каждый день влекло его в лес, в овраг, где журчит ручей о том же, о чем говорят ему Ванины прозрачно-светлые глаза, наводящие забвение.