Том 1. Тяжёлые сны
Шрифт:
Дубицкий захохотал отрывисто и громко. Свежунов крикнул:
– Вот это ловко!
– Нагнали вы ему жару, – говорил Мотовилов. Остальные сочувственно и солидно смеялись.
– Что ж вы думаете? Смотрю, дрожит мой учитель, лица на нем нет, да вдруг мне в ноги, разрюмился, вопит благим матом: «Смилуйтесь, ваше превосходительство, пощадите, не погубите!» – Ну, – говорю, – то-то, вставай, Бог простит, да помни на будущее время, такой-сякой, ха-ха-ха!
Одобрительный хохот покрыл последние слова Дубицкого.
– Вот это по-нашему,
Когда смех поулегся, отец Андрей льстиво заговорил:
– Вы, ваше превосходительство, для всех нас, как маяк в бурю. Одного боимся: не взяли бы вас от нас куда повыше.
Дубицкий величаво наклонил голову.
– И без меня есть. Не гонюсь. Впрочем, отчего ж!
– Да-с, господа, – солидно сказал Мотовилов, – дисциплина – всему основание. Вожжи были опущены слишком долго, пора взять их в руки.
– А вот, господа, – сказал отец Андрей, – у меня служанка Женька, – видели, может быть?
– Смуглая такая? – спросил Свежунов.
– Во-во! Грубая такая шельма была. Вот я погрозил ее высечь: позову, мол, дьячка, заведем с ним в сарай, да там так угощу, что до новых веников не забудешь. Теперь стала как шелковая, хи-хи!
– Ишь ты, не хочет отведать, енондершиш!
– И дельно, – сказал Мотовилов. – Потом сама будет благодарна. Дисциплина, дисциплина прежде всего. К сожалению, надо признаться, мы сами во многом виноваты.
– Да, гуманничаем не в меру, – меланхолично заметил Андозерский.
– Да, – сказал Мотовилов, – и в нашей, так сказать, среде происходят явления глубоко прискорбные. Возьмем хоть бы недавний факт. Вам, господа, известно, в каком образцовом порядке содержится, стараниями Юрия Александровича, здешняя богадельня, какой приют и уход получают там старики и старухи и какое высоконравственное воспитание дается там детям, в духе доброй нравственности, скромности и трудолюбия.
– Да, могу сказать, – вмешался Юшка, – не жалею трудов и забот.
Затасканное лицо его засветилось самодовольством.
– И Бог воздаст вам за вашу истинно христианскую деятельность! Да-с, так вот, господа, из богадельни убежал мальчишка, убежал, заметьте, второй раз: в прошлом году его нашли, наказали, так сказать, по-родительски, но, заметьте, не отказали ему в приюте и опять поместили в богадельне. И как же он платит за оказанные ему благодеяния? Бежит, слоняется в лесу, его там находит человек, известный нам всем, берет к себе и что же с ним делает? Возвращает туда, где мальчик получал соответственное его положению воспитание? Нет-с! Мальчишку, которого за вторичный побег следовало бы выпороть так, чтоб чертям стало тошно, он берет к себе и обращает в барчонка! Положению этого олуха может буквально позавидовать иной благородный ребенок, сын бедных родителей. Я спрашиваю вас: не безобразно ли это?
– Безнравственно! – решил Дубицкий.
– Именно безнравственно! – подхватил казначей. – И почем знать, к чему ему понадобилось брать
– Знаете, – сказал Андозерский, – есть люди, которым мальчики нравятся.
– Именно, нравятся, – согласился Мотовилов, – но я вас спрошу: как следует относиться к таким возмутительным явлениям?
Все изобразили на своих лицах глубочайшее негодование.
– Гуманность! – сказал Дубицкий с презрением. – А по-моему, мальчишку следовало бы отобрать от него, отодрать и сослать подальше.
– Да, да, сослать, – подхватил Вкусов, – в Сибирь, приписать куда-нибудь к обществу, к пейзанам.
– По крайней мере, – сказал Мотовилов, – нравственность его была бы в безопасности. Какое-то общество затевает! Но это – такая глупая мысль, что просто нельзя поверить, чтоб здесь чего не скрывалось.
– Гордыня, умствование, – наставительно говорил отец Андрей, – а вот Бог за это и накажет. Нет чтобы жить, как все, – надо свое выдумывать!
– Господа, – сказал Андозерский, – я должен заступиться за Логина: он, в сущности, добрый малый, хотя, конечно, с большими странностями.
Мотовилов перебил его:
– Извините, мы вас понимаем! Это с вашей стороны вполне естественно и великодушно, что вы желаете вступиться за вашего бывшего школьного товарища. Но кого ни коснись, кому приятно быть товарищем сомнительного господина.
– Уж это, – сказал исправник, – конечно, се не па жоли.
– Но все-таки, любезный Анатолий Петрович, уж на что вы не переубедите.
– Да ведь я, господа, что ж, – оправдывался Андозерский, – я, конечно, знаю, что у него одного винтика не хватает. Ведь мы с ним давно знакомы, знаю я, что это за господчик. Но в существе, так сказать, в сердцевине, он добрый малый, – конечно, испорченный, ну да что станешь делать! Сами знаете, наш нервный век!
– Да, – сказал Дубицкий, – не раз пожалеешь доброе старое время.
– Доброе дворянское время, – подхватил Мотовилов, – когда невозможны были оригиналы, вроде Ермолина, который так дико воспитал своих несчастных детей.
– Да, – сказал Вкусов озабоченно, – смирно живет, а все у меня сердце не на месте: Бог его знает.
– Вредный человек! – сказал отец Андрей. – Атеист, и даже не считает нужным скрывать этого. Человек, который не верит в Бога, – да что ж он сам после того? Если нет Бога, значит, и души нет? Да такой человек все равно что собака, хуже татарина.
– Что собака! – сказал Дубицкий. – Да иной человек хуже всякой собаки.
– И дочка у него, – продолжал сокрушаться Вкусов, – ведет себя совсем неприлично. Пристало ли дворянской девице, богатой невесте, бегать по деревне, с позволения сказать, босиком? Нехорошо, енондершиш, нехорошо! Совсем моветон!
– Дрянная девчонка! – решил отец Андрей.
А в гостиной дамы с большим участием расспрашивали Логина о мальчике-найденыше.
Анна Михайловна Свежунова, жена казначея, говорила, подымая глаза к потолку: