Том 1. В дебрях Индии (с илл.)
Шрифт:
— Мне как начальнику полиции многое известно, сэр, а потому рассказ может быть длинным или коротким, смотря по вашему желанию.
— Пользуйтесь вашей сигарой, как хронометром, Уотсон… Курите ее спокойно, не торопясь… Затем пойдут серьезные дела, и мы примем вашего следопыта.
— Вы что-нибудь слышали о Сердаре?
— Как будто… Француз, кажется?
— Да, француз, бывший офицер при посольстве в Лондоне, который был лишен в своем отечестве чинов и орденов за то, что будто бы похитил секретные бумаги из английского адмиралтейства… Кстати! Газеты сообщают о восстановлении его имени; обвинение, взведенное на него, оказалось ложным, ибо он представил суду подлинное признание одного из воров, которое совершенно оправдало его.
— Ага! Их было
— Двое, сэр! Один из них сам себя обвинил в своей предсмертной исповеди, и ради его семьи военный совет умолчал об имени виноватого, который в настоящее время отдал уже отчет Верховному Судье.
— А второй?
— Второй, сэр, принадлежит, как я слышал, к самой высокой аристократии и заседает в палате лордов. Он не был упомянут в признании, подписанном его сообщником, а француз, которого зовут, кажется, граф Фредерик де Монмор-Монморен…
— Верно, — прервал его Эдуард.
— Вы знаете его? — удивился сэр Джон.
— Это мой дядя, — отвечал молодой человек.
— Вот как! Ваш рассказ, по-видимому, обещает быть очень интересным, но я не вижу, какое отношение имеет все это к Кишнайе, отъявленному негодяю и главарю тхугов.
— Вы спросили меня, каким образом могли Кемпбеллы сделаться пленником Кишнайи; я и начинаю поэтому с самого начала.
— Вы правы, не буду больше перебивать вас. Вам предстоит рассказывать целую сигару, вот и стройте на этом ваше повествование.
— Француз был настолько великодушен, что не назвал второго виновника, имя которого останется, вероятно, неизвестным. В вознаграждение за все перенесенные им страдания граф де Монморен назначен своим правительством на пост губернатора Французской Индии.
— Мой коллега, следовательно… И это, вы говорите, бывший Сердар… И дядя Кемпбелла?.. Прекрасно! Однако я снова перебиваю вас, но все это так странно…
— Возвращаюсь к Сердару. После предъявленного ему обвинения Фредерик де Монморен отправился в Индию, где совершенно забытый своей семьей, в течение двадцати лет вел жизнь странствующего рыцаря и защитника угнетенных. Сестра его тем временем вышла замуж за Лайонела Кемпбелла, отца присутствующего здесь молодого Эдуарда. Когда разразилось восстание сипаев, Фредерик де Монморен, получивший благодаря своим подвигам прозвище Сердара, горячо принял к сердцу дело Нана-Сахиба и своей ловкостью и мужеством едва не способствовал отделению от нас Индии. В то время как в Европе вас считали уже погибшим, молодой Эдуард, которому тогда было лет двадцать, и его сестра Мэри поспешили в Индию, получив от лорда Ингрэма рекомендательное письмо на имя Сердара, чтобы просить его спасти их отца, находившегося в Хардвар-Сикри, осажденном войсками Наны-Сахиба. Встреча молодых людей, не знавших, что у них есть дядя в Индии, и Сердара, не знавшего, что у него есть племянники в Европе, была в высшей степени драматична… «Дядя! Племянник! Племянница!»
— Не шутите этим, сэр Уотсон! — грустно сказал ему Эдуард.
— Да и плакать незачем, мой молодой друг! Вы, впрочем, должны знать, как я вас люблю и далек от того, чтобы желать огорчить вас. Продолжаю. Сердар спас Лайонела Кемпбелла, который был тогда майором и комендантом Хардвара. Во время этой войны Сердар отправился на остров Цейлон с целью, вероятно, поднять там восстание, но был взят в плен губернатором острова, сэром Уильямом Брауном, благодаря чертовской ловкости Кишнайи, бывшего у него на службе. Приговоренный к смерти вместе со своими товарищами, Сердар бежал с места самой казни. В следующую за этим ночь Уильям Браун был тяжело ранен Фредериком де Монмореном, который был настолько смел, что проник во дворец своего врага. С этого момента между всеми этими лицами начинается настоящее состязание во всевозможных хитростях и засадах, о которых слишком долго рассказывать. Губернатор Цейлона так рьяно принялся за преследование Сердара и назначил такую высокую цену за его поимку, что я всегда думал, — мы люди полиции, по природе своей всегда несколько подозрительны, — что между этими двумя людьми существовали какие-то
— О, сэр Уотсон! — воскликнул Эдуард Кемпбелл, — такое обвинение неблагородно. Простите, милорд, — продолжал он, отвешивая почтительный поклон вице-королю, — но дело идет о чести моей семьи. Губернатор Цейлона женат на сестре моего отца.
— Успокойтесь, Эдуард! — ласково сказал ему сэр Джон. — Уотсон, вы зашли немного далеко.
— С вашего позволения, милорд, — продолжал молодой человек, — я попрошу сэра Уотсона взять обратно свое несколько опрометчивое обвинение.
— Ну же, Уотсон, не портите мне вечер.
— Если вам, угодно, милорд, — холодно отвечал начальник полиции, — предположим, что я ничего не сказал…
— Это не значит взять свое слово назад, — заметил Эдуард.
— Я сокращаю свой рассказ, — продолжал Уотсон, как бы не замечая слов молодого адъютанта. — Падение Дели и окончание восстания, подавленного Хейвлоком, не уменьшили озлобления противников, которым пришлось встретиться при совершенно других обстоятельствах. Нана-Сахиб, спасенный Сердаром, скрылся в убежище, давно уже, по-видимому, приготовленном для него стараниями общества Духов Вод, и с тех пор, как это уже известно вашей милости, он ускользнул от всех наших поисков. Кишнайя, взявшийся нам его доставить, нашел, я уверен, его убежище, когда желание отомстить Сердару, отыгравшись на его семье, внушило ему глупую мысль захватить Кемпбеллов, которые возвращались из Европы и ехали по Малабарскому берегу. Захваченный батальоном Четвертого шотландского полка, который явился на выручку своего полковника, Кишнайя был повешен вместе со своими товарищами. Вот и весь мой рассказ, милорд, а сигара моя еще не кончена… Я не растянул своего повествования, как видите.
— Напротив, Уотсон, вы с некоторого момента чересчур спешили закончить его.
— Последние факты почти известны вашей милости… Вы же дали Кишнайе поручение открыть убежище Нана-Сахиба…
— Это чрезвычайно ловкий и хитрый человек… Вы уверены, Уотсон, в том, что он повешен?
— Настолько, по крайней мере, насколько можно верить официальному донесению.
— Я могу подтвердить, сэр, что негодяй не избежал участи своих товарищей, хотя и был повешен последним. Я сам присутствовал при этом акте правосудия. Мы возвращались из Англии по окончании отпуска моего отца и отправились сопровождать мою мать, ехавшую на поиски брата, которого она не видела с самого детства.
— Почему же предводитель тхугов не обратился к офицеру, командовавшему отрядом? Он мог показать ему ордер, написанный моей рукой, и это спасло бы его.
— Сколько мне помнится, он о чем-то очень долго разговаривал с капитаном шотландского полка, и тем не менее его повесили.
— Это весьма неприятное дело для меня, господа! Я не хочу скрывать от вас, что несколько раз уже докладывал правительству королевы о неминуемой поимке Нана-Сахиба, и теперь рискую быть отозванным обратно, если по прошествии этого месяца бывший вождь восстания не будет у меня в руках.
— Мы потому ничего не можем достигнуть, милорд, что нет ни одного индуса, способного открыть убежище, где скрывается Нана.
— Странно, Уотсон, очень странно! В Европе мы с несколькими фунтами стерлингов давно уже добрались бы до конца.
— Не тот народ, милорд! Вспоминаю, что еще за два года до восстания сипаев все знали о заговоре, кроме нас, и что среди населения в двести миллионов не нашлось ни одного изменника, чтобы предупредить нас! С тех пор, несмотря на все старания, я мог найти только двух человек, которые согласились служить нам против своего народа: Кишнайю, согласившегося на это по религиозным мотивам, — чтобы мы не мешали тхугам совершать их кровавые мистерии, — и Дислад-Хамеда, ночного сторожа Биджапура, которого я убедил, что он делает этим приятное Брахме, так как восстание задумано мусульманами.