Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
— Будут через день-два-три…
Рабочие колебались — ждать не ждать, и начали снова поговаривать об уходе, нерешительно поглядывать на жен, ребятишек и дорожные сундучки.
Козинов с расширенными от возбуждения глазами носился по баракам, палаткам и яростно бил фальшивым тузом:
— Бросать строительство в самый трудный момент, накануне тепла — позор, трусость, недостойно звания рабочего!
— Какой там канун, — ворчали измученные люди. — Жди журавля. У нас телеграммы ходят по две недели, печки придут, когда нас не будет, в июле,
— Начальник заявил определенно, дал срок. Мы потребуем, вырвем.
— Рви, мечи. Кишки будешь из начальника выматывать? Мало сласти.
Но все же основная масса людей аккуратно являлась на работу. По Огуз Окюрген взлетали последние карьеры, вечерами гул взрывов баламутил неподвижный замороженный воздух, красно-бурая пыль вихрями поднималась из ущелья и заслоняла зеленое стылое небо. Речка Биже плясала в новом просторном русле; груды камня лежали холмами у котлованов и просились в кладку; с визгливым пеньем колес, не разбирая — ночь ли, день ли — ползли обозы бревен и досок от Ваганова.
Елкин просматривал сводки проделанных и оставшихся работ, удовлетворенно мычал и думал: «А ведь дотянем». Сводки со дня подписания договоров на соцсоревнование показывали сильно увеличившуюся производительность, за ними чувствовалось неотступное решение довести постройку до конца. «Как действует, как действует! Никто и не подумает, что держимся на фиговом листочке. Но… берегись, старикан, если Гусев не вывезет, берегись! А что можно предпринять, если?.. Ничего, ничего. Каяться, только каяться!»
Вбежал Калинка.
— Пойдемте! Требуют вас. Мостовики не вышли и собираются удирать.
Мостовики больше всех страдали от холода. В котлованы, где работали они, постоянно просачивалась подземная вода, они промокали до исподнего белья, а к концу смены оказывались в ледяных мешках. Не имея места, где можно бы просушиться, на следующий день напяливали зачастую даже не оттаявшие сапоги, плащи, шубы.
Насморки, ревматизмы, кашли, начавшись осенью при первых морозах, всю зиму не отпускали мостовиков.
Елкин вошел в переполненный людьми прокисший барак.
— Всего два дня. Вам в первую очередь дадим печку, — говорил Козинов.
— Кончай! — крикнули ему. — Послушаем, что скажет начальник.
Елкин ничего не мог сказать в утеху, кроме лжи, лгать же больным, отчаявшимся людям было стыдно, но лгать было надо и, смяв стыд, он уверенно начал:
— Я имею телеграмму, часть печек уже в Алма-Ате.
— Верим, верим, а нет мочи! — Говорили наперебой: — Мы все простужены. Вся наша жизнь по таким барачишкам. Что из детей получится? Уроды, нахлебники государству? Думать надо, когда нанимают, строить, утеплять. А вы по старинке: сезонник, мол, деревенская скотина, стерпит, а сдохнет, туда и дорога. Какие мы сезонники, мы наравне идем с прочим рабочим классом.
Когда голоса поумолкли, Елкин проговорил, путаясь:
— Я понимаю и подойду, как к пролетариям. В первую очередь, вне очереди. Обещаю, по-хорошему.
— До печек дай нам пересидеть
— Может треснуть. Вам особенно надо торопиться: скоро половодье, не доделаем котлованов, вода все смоет. Вы же не какой-нибудь сброд, а специалисты, сознательные. Все понимаете. Кто же нам сделает, кто?!
— Известно, буржуй не сделает.
Поднялся «Иван по матушке-Руси».
— Ну, пошли, ребята! Сказано — тепло будет, а теперь как есть, так и есть. Из начальника, из рабочкома тепла не выжмешь: сами в холоду и нечего их мытарить.
Он вышел из барака. За ним потянулись и прочие мокрой понурой толпой. Выведя всех из барака, «Иван» немножко задержался, остановил Елкина и проговорил, подкрепляя слова для большей убедительности взмахами кулака:
— Мы не на выжимку бьем, не за лишним рублем тянемся, а дух вышел, дух. Это пойми! — и, шурша обледенелым плащом, пустился догонять ушедших.
Гусев прикрыл за Елкиным дверь своей изобретальни и включил вентилятор.
— Ну, как? — Инженер был хмур. — Кого повесят — меня? тебя?
— Меня. — Бригадир зло бросил в угол еще несколько трубок. — Можешь готовить веревку.
— Не уберечься и мне, я надавал столько обещаний, так скрутил себя…
— Меня, меня — если к утру не будет готова. К утру обязуюсь!
Всю ночь Гусев и жестянщик возились с трубками в брюхе печки, пытали ее на все отбросы и к утру добились: она без разбору начала пожирать объедки от благородных машин. Утром, придя в кузницу, рабочие застали такую картину: красную печку, около нее всхрапывающих Гусева с жестянщиком и вентилятор, выгоняющим тепло.
— Ну, перепились наши фокусники, — решили кузнецы и растолкали спящих. — Здорово дернули? Где вы раскопали эту барыню?
— Сделали! — Гусев воинственно поднял руки. — Тащи из Красного уголка знамена, бери печку, нас бери на руки, и — на площадь. Есть смычка, вот она! Чего буркалы пялите: где, мол, те обещанные, куда их? Здесь они, у нас, в наших руках и больше нигде нету!
Печка топилась у мостовиков, окруженная счастливыми людьми, наконец поверившими, что тепло существует и для них; топилась, завешанная мокрыми полушубками, обставленная сапогами, валенками. Сюда тянулся весь люд ухватить кусочек тепла, понюхать, как оно пахнет.
— Дверь закрывай, выстудишь! — кричали счастливые владетели печурки.
— Испугались, — без печки жили, с печкой замерзать собираются! — подтрунивали над ними. — Вам тепло вредно: разнежитесь.
Забежал Козинов, погрел руки, подержал над печкой свой заиндевелый полушубок и проговорил:
— Теперь, ребята, никакой бузы! Не сделаем, сорвем смычку, не будет нам пощады… — И пустился к Елкину.
— Грелся. Здорово-о! — бормотал он там счастливо. — А сорвись?!
— Ну, ну, довольно, не вспоминай! — Елкин закрыл глаза. — Ты там регулируй, ты лучше знаешь, где могут подождать еще, а где не могут.