Том 1. Здравствуй, путь!
Шрифт:
По городу разгуливали одиночками и группами казахи из далеких аулов. В столовой они пробовали обеды, завтраки. В новоотстроенной лавке ТПО стояли жаркой, овчинной и ватной толпой, просили чай, сахар, мануфактуру, пробовали мыла на запах и на вкус. Потом шли и охали к казахам рабочим советоваться — стоит ли поступать на дорогу, дают ли за это что-нибудь.
Давали многое, и казахи оседали.
Их опрашивал и регистрировал Гонибек. Потный, опаляемый горячим солнцем, он сидел под открытым небом, временами поднимался на табурет и разъяснял:
— Рабочий
— Жаксы, бар, бар! — одобрительно погудывали казахи.
От Гонибека они переходили в правление ТПО, где молоденький кооператор заполнял опросные листы и выдавал заборные книжки. Русский паренек, — по-казахски он знал всего два слова: бар и джёк, — но, искусно жонглируя ими и дополняя их жестами, добивался точных и ясных ответов.
Вот кусочек этого своеобразного разговора.
Нужно узнать, есть ли у казаха жена. Кооператор становится перед опрашиваемым и начинает бугрить свою грудь, руками вырисовывать возвышения. Казах обычно сначала не понимает. Кооператор телодвижениями будит его догадку и спрашивает:
— Джёк, бар?
— Бар, бар! — кричит осененный наконец догадкой казах. — Бар, бар! — и делает не оставляющие никаких сомнений жесты.
Дальше надо узнать, сколько жен у казаха, одна, две, три. Кооператору известно, что есть казахи многоженцы. Снова телодвижения, рисовка грудью. Но тут казах окончательно сбит с толку, удивляется, ужли не знает человек, сколько грудей у женщины, и упорно, зло трясет двумя пальцами. Кооператор не менее упорно отмахивается и продолжает разгуливать павой. Достигнутое после многих трудов понимание обоих заражает весельем и долгим радостным смехом.
— Есть ли детишки и много ли их? — Тут кооператор начинает бегать, подпрыгивать, повизгивать, руками изображать беспокойную кучу.
Это обыкновенно скоро доходит до сознания казаха, и он говорит уверенно «бар» или «джёк» и показывает число детей пальцами.
На площади около правления посвященные втолковывают непосвященным азбуку кооператора, и всплески визгливого хохота время от времени потопляют все прочие шумы.
Необходимые для досрочного окончания дороги люди были набраны. Площадь освободилась от толп и очередей, исчезли бабы с табунками грязных, облупившихся ребят, — и Козинов с завхозом принялись разрешать жилищный вопрос. Разрешение сводилось к тому, чтобы на каждую пядь земли, защищенную какой-либо крышей, уместить как можно больше человеческих тел.
В первом же бараке они натолкнулись на расширенные топчаны, заселенные многолюдными семействами. Спертый, вонючий воздух (будто насосом накачали всякую дрянь) перехватил глотки и выдавил обильный, клейкий пот. Откинули полог, навели свет лампы. Семейство из пяти душ спало с открытыми ртами: с одного края муж, с другого жена, в расщелине между ними голый, расписанный красными пятнами клоповных укусов сосунок, в головах
— Мам, больно. Мам, не жамкай брюхо!
На соседнем топчане другая семья устраивалась спать. Мать и отец переругивались, каждый хотел разместить четверню ребятишек по-своему. Они много раз по-иному решали задачу и не могли найти сносного решения. Да его и не существовало: топчан, хотя и расширенный, обращенный при помощи всевозможных ухищрений в своеобразный топчан-дом, все же не мог вместить двоих взрослых с четверней ребятишек.
Завхоз разбудил семейных и объявил:
— Ты, ты, ты, все увольняетесь!
— Как, с чего этого? Утром приняли, ночью гнать?!
— Вас приняли холостыми, а вы обманули, приволокли целые выводки.
— Меня с семьей приняли…
— И меня с семьей…
— И меня…
— Будет врать! У нас постановление: семейных не принимаем. — Завхоз, выхватил из портфеля бумажку. — Вот. Ни в коем случае, ни под каким видом до разрешения жилищного кризиса!
— Какой я холостой, у меня и в документах семья записана. — Один протянул удостоверение. Другие полезли разыскивать.
— Обманули нахально, у вас двойные документы. Утром освободить барак!
— Да как, товарищ, не обманешь, у меня ни кола, ни двора, один топор да сундук! Куда я семью дену? Где ни работал, везде с семьей принимали. Не разводиться же мне?! Что поделаешь, если мы бездомные, бескровные, а семейные, всю жизнь вот так путаемся.
— Уволен, уволен! У нас не приют, мы не можем!
Проснулись жены, детишки, поднялся вой, крик, жалобы.
— Куда мы поедем от самого? Изверги, с мужьями насильно разводят!.. Не хотим от тятьки, не поедем.
— Здесь и дышать нечем, вошь съест, — пустился устрашать завхоз. Но люди не боялись: пусть теснота, духота, вши, но это все же неизмеримо лучше, чем многонедельные переезды в сборных поездах и выпрашиванье хлеба, чаю, сахару в пристанционных лавочках.
— Завтра я пошлю милицию вытряхать вас, — пригрозил завхоз.
— Что нам твоя милиция. Мы дело делаем, а местом никого не тесним, кроме самих себя.
— А кормить ваши хвосты надо, обогревать их надо?
— Хлеб где-нигде, а давать будут, здесь ли, в другом ли месте; из одного запаса нынче хлеб-ат.
— Дубье вы! Машины вместо строительного материала должны возить жранье вашей саранче?! В корень бьете, нет у нас порожних машин. — Завхоз выругался, плюнул и вылетел из барака, как пробка из бутылки с газированным питьем.
В другом, в третьем, во всех бараках и палатках было то же самое: дома-топчаны, дети в головах, в ногах, вонь, духота и полное нежелание понимать запреты, гигиену, санитарию.
Завхоз убежал докладывать Елкину, а Козинов вернулся в первый барак: он решил поговорить с рабочим, трудившимся над размещением своей четверни.