Том 1. Здравствуй, путь!

Кожевников Алексей Венедиктович

— Наша весь караван идет в степь, домой.

— Почему же весь? Ты можешь уходить…

— Весь, весь, так надо. — Джаиров снял шапку. — Расчет давал, прощай!

— Нет, не прощай! — Широземов подтолкнул Джаирова в глубь конторы. — Козинов, поболтай с ним. — Сам вышел к погонщикам и объявил, что Джаиров уходит в аул, домой, у них будет новый председатель артели. Но гонщики тревожно переглянулись, потолкали друг друга локтями, пошушукались и дружно зашумели:

— Наша тоже в аул. Мануфактура, чай, сахар… Наши нет ничего.

— Ну, ну? Как так? — взволновался

Широземов.

— Наша нет верблюд. Наша лучше уйдет.

Широземов потер лоб, шею, высморкался и рванулся к верблюдам.

— Это чей? Этот, этот?

— Джаиров, Джаиров…

Почти все верблюды оказались джаировскими.

— Вот так артель!.. — пробурчал Широземов, потемнев всем лицом, но тут же успокоил себя: — Введем в берега, введем, — и, увязая в рыхлых песках, припустился к юрте партколлектива.

Десять минут торопливого рассказа, нервная пляска бровей у Фомина. «Раскулачить», — сквозь зубы, вторая линия глубоких следов в песке, и Широземов снова против Джаирова.

— Какого аула, района, много ли верблюдов?

— Пять. — Всего несколько месяцев назад Джаирову был поставлен такой же вопрос человеком из районного исполкома, он назвал пять, и это пошло на пользу — прислали совсем небольшой налог.

— Подпиши! — Широземов придвинул лист опроса.

Джаиров подписал с облегченным вздохом. Почему не подписать: пять верблюдов — не такая большая штука, можно всех отдать в казну.

— Верни-ка деньги! — потребовал Широземов.

Караванщик долго не мог найти бумажник, руки дрожали и путались во множество карманов.

— Вот тебе сто рублей! — Каждая верблюжья спина за один поход в оба конца оплачивалась двадцатью рублями. Широземов протянул Джаирову эти деньги и сказал напутственно: — А теперь можешь домой. Куда угодно. Скатертью дорожка!

Джаиров, Айдабул и погонщики расшумелись около товара, только что полученного в кооперации, председатель и член правления тянули его к себе, а погонщики не давали.

Широземов, стоя в прорезе палатки, глядел на суматоху и шумно посапывал. На его крепкой шее дрыгали две темно-синие жилы. Дележ явно становился дракой. Тогда Широземов подошел поближе к суматохе и крикнул погонщикам:

— Все ваше, все! Джаиров долго грабил вас. Больше не позволим. — Затем подозвал караванщика: — У тебя сколько верблюдов? Пять? Возьми их и убирайся! Понял?

Только тут караванщик понял полностью, как подвела его цифра пять. Будь она проклята, как самая вредная! У него неестественно широко открылся рот, будто вставили распорку, по халату пошли волны, носки сапог поднялись вверх. Широземов протянул руку, чтобы поддержать готового упасть человека, но караванщик оттолкнул ее.

Караван из пяти спин уходил по горячим сверкающим барханам. Оставшиеся верблюды ревели и пытались бежать за ним, но плотный частокол погонщиков с бичами крепко держал их в своем кольце. Айдабул, напоминая собой нарядную карусель, крутился на одном месте среди погонщиков и визжал:

— Ой, ой!.. Бедный я, бедный дурак! Ой-ёй-ой!

Он хотел было уйти с Джаировым и уже взгромоздился на верблюда, но караванщик

сдернул его за подол халата и со сладостным кряком ударил в скулу кулаком.

Кассир выдавал погонщикам деньги, продавец из кооперации размерял погонщикам мануфактуру, табак, чай, сахар. Козинов ставил отметки в ведомости и сердито покрикивал:

— Поскорей, поскорей, шевелись!

Впереди было много дел: растолковать погонщикам смысл происшедшего, выбрать новое правление артели и заключить с ним договор.

К вечеру было закончено все. Караван выстроился и с веселым гоготом погонщиков ушел в Прибалхашье.

Айдабул в этой суматохе незаметно исчез с людских глаз, а ночью исхитрился взять казенного коня и ускакать в степь.

Наутро ученики-казахи вернулись к машинам: легенда об огне, упавшем с неба, с падением Джаирова потеряли свою устрашающую силу.

После того как смычку передвинули на май, в войне грызунов с пушкарями началась быстрая перестановка сил. Переметнулся к Петрову бригадир Гусев. Затем уплыли от грызунов бурильщики, побежали взрывники, наконец, Елкин объявил себя пушкарем и отправил проект в главное управление строительства на утверждение.

Дауль не сдавался, ежедневно звонил Елкину, прибегал с каждой новой цифрой, пугал неминуемой катастрофой и обвинял пушкарей во вредительстве.

Елкину надоело это, и он отказался слушать упрямца, не хотевшего понять, что вся обстановка — громадные нетронутые карьеры, скудость времени, недостаток механического оборудования — заставляла хочешь не хочешь, а быть дерзким.

Начальник главного управления приказал рвать.

Бурильщики, осыпаемые гранитной пылью, с молодеческим задором и криками: «Шлепнем Дауля, покажем, как надо рвать!» — пробивались под утес.

Около них с назойливыми издевками неотступно торчали грызуны. У них был сговор — не давать пушкарям покою. Возле утеса, у подошвы, работал компрессор. Вокруг него с петушиной важностью похаживал Тансык и вел нескончаемый спор с помощником Урбаном, который по робости своей натуры был грызуном.

— Ты ничего не понимаешь! — кричал он. — И никогда не будешь машинистом… Трусливому наезднику не дают хорошего коня. Тебе не дадут машину. Пойми, наша машина… рраз — и нету!.. — Себя и машину Тансык считал единым, в ее силе видел свою силу, а поэтому и хотел взорвать утес сразу — показать всю свою силу. Он переживал веру в беспредельное могущество людей и машин и ничуть не сомневался, что утес полетит.

Дауль, налитый темно-фиолетовой кровью, то, как шальной пес, для которого весь мир — длина цепи, носился по ущелью, то квакал в телефон Елкину о вредительстве пушкарей, то писал в разные высокие учреждения длиннейшие докладные о самых фантастических бедах, какие неминуемо свалятся на строительство вместе с утесом.

Главное управление аккуратно направляло все докладные Елкину с одной и той же резолюцией: «На ваше усмотрение». Но последняя докладная была украшена злым росчерком синего карандаша: «Тов. Елкин, уймите Дауля!»