Том 10. Последние желания
Шрифт:
На высокой, тряской тележке она подъезжала к Бобрикам, имению матери. Маня удивленно смотрела кругом, но не плакала, а была серьезна, как всегда. Показались белые хаты деревни. Лёле казалось, что она припоминает местность, хотя она жила тут слишком маленьким ребенком и не могла помнить.
– Чи вы у самые Бобрики до панов? – спросил ее хохол извозчик.
– Да… Ты постой здесь, я уж пешком дойду, близко… Вещи ты, пожалуйста, со станции привези… Вот тебе…
И Лёля, с Маней на руках, направилась к дому. Только высокая деревянная крыша была видна из-за деревьев. Во дворе, заросшем травою, никого не было. Лёля смотрела на этот двор, длинные амбары и кусты желтой акации у крыльца… Все это родное, позабытое радовало ее, она почти не чувствовала
Она не взошла на крыльцо, но отворила боковую калитку в сад, минула темную липовую аллею и остановилась недалеко от террасы. Сердце ее так сильно билось, что она не могла идти дальше.
На террасе был накрыт чайный стол и кипел самовар. Отворилась дверь, и вошла Марья Васильевна. Лёля, увидав мать, почувствовала такую радость, что не хотела и уже не могла больше оставаться внизу. Она вбежала на террасу и остановилась на минуту, не смея подойти близко.
– Мама, – сказала она почти шепотом, – это я. А это Маня. Мы к тебе, потому что мы одни и я несчастлива. Можно, мама? Ты понимаешь?.. Милая мама!
Лёля не успела договорить, потому что мать крепко прижала ее к себе и заплакала. Лёля сквозь счастливые слезы услышала слова:
– Я знала, что ты придешь, я знала, что ты все почувствуешь, голубка моя дорогая…
В конце ноября выпал снег. Лёля первую зиму проводила в деревне, и ей жилось неспокойно. С мамой у них опять были прежние, внешне суровые отношения, но теперь обе они знали, как любят друг друга.
Самовар потух, пробило десять. Мама пошла ложиться спать, но Лёля осталась в столовой у лампы: она хотела дошить сегодня Манино платьице.
В этот вечер Лёле почему-то было грустно. Она часто вспоминала Калинина, и ей казалось, что она любит его так же горячо, как свою девочку; ее мучило, что она не могла дать ему счастья.
«Привыкла для себя жить, – думала она, – а как захотелось другому сделать хорошо – и не сумела. Не ошиблась ли я? Только ли для него я это сделала? Ведь я же его любила, значит, хотела быть с ним и уверяла себя, что он от этого будет счастлив. И ведь теперь, если мне скажут, что он очень одинок, очень несчастен – ведь я опять пойду к нему и обману себя, что ему со мной лучше…
И не буду знать, для него делаю или для себя… В любви нельзя понять, где он и где я…
Но девочку мою, как я ее воспитаю? Только одного хотелось бы мне, пусть и она поймет, что кроме своей жизни и своих страданий есть еще многое на свете, пусть не будет такая слабая, как я, потому что я хочу, чтоб она была счастливее меня».
Как это случилось*
Доктора не позволяют мне работать все эти дни. Ужасно, что они не позволяют! Что же с нами будет? Кроме того, прескучно лежать и ничего не делать. И я придумал записать, как все это случилось. Теперь я, можно сказать, стою у порога жизни. Кончу курс – и все беды кончены! Там меня, вероятно, оставят при университете, потом пошлют за границу, авось… многие профессора меня отличают, как талантливого политикоэконома… Только вот эта противная изнурительная лихорадка с бронхитом, когда она пройдет? Простудился – и не могу поправиться. А здоровым быть нужно, необходимо – и как можно скорее. Если я еще месяц проваляюсь – что же с нами будет? Впрочем, я забегаю вперед, а хотел рассказать по порядку. Я даже думаю, не рассказать ли с самого начала, с тех пор, как я почувствовал себя разумным человеком? Тем более, что скоро, – я уже упоминал, – кончается эпоха моей жизни и после, в те годы, когда я достигну спокойного благополучия, а может быть, и высокого положения, мне приятно будет вспомнить, как я стоял на перепутье – и как сумел вести себя по разумной и верной дороге, несмотря на все препятствия.
Начнем. Лишь бы не утомиться! Велит доктор лежать лишний
Теперь мне двадцать два года. Я происхожу из старинной литовской фамилии, предки мои были знатны, богаты, большинство из них – люди замечательные. Многие находят, что моя фамилия недостаточно красиво звучит на русском языке – но я этого не нахожу. Меня зовут Петр Гуща. Не могу согласиться, что это некрасиво и смешно.
Смешно! Вот я всегда боялся этого слова! Одна мысль, что я могу быть смешон – бросала меня в дрожь. Я отлично знал, что во мне ничего смешного нет, однако так боялся этого, что был робок, неловок и оттого еще больше боялся показаться смешным. Когда мне было лет десять, я упал с третьего этажа. Выдержал воспаление мозга, болел тяжело и трудно и с тех пор я говорю не совсем ясно – когда спешу или волнуюсь. Кроме того, я близорук, что придает много неловкости человеку. Я не особенно красив, выражение лица у меня напряженное, испуганное – это потому что я вечно слежу за собой и боюсь чужих насмешек.
Иногда мне особенно хотелось развернуться, поговорить, посмеяться, показать себя… Но сейчас же все обращали на меня изумленные взоры – и я умолкал и прятался.
Я учился в гимназии. Судьба забросила папу и маму далеко – на Кавказ. Я и родился на Кавказе, так же, как и мои многочисленные братья и сестры. Папа много работал. У него было прекрасное место, дающее деньги, необходимые для такой большой семьи. И мама тоже работала – давала уроки. Мы жили прекрасно. Я привык пить лучшее вино за обедом – и вообще мы с папой держались того мнения, что хороший, почти изысканный стол необходим. Это дает энергию, ясное направление мыслей каждому порядочному человеку. Мама знала мои убеждения – и даже, по свойственному матерям пристрастию к старшему сыну, – иногда очень мило баловала меня.
Дома я не боялся быть смешным. Дома знали меня, знали, чего я стою. Уже в шестнадцать лет я был с папой в дружеских отношениях, совершенно равных, мама советовалась со мною в каждом пустяке, а младшие братья и сестры были ко мне почтительны и нежны, как я того хотел, не смели пикнуть во время моих занятий, а если я говорил с ними ласково и позволял им пошуметь и побегать, они из благодарности стремительно бросались целовать мои руки, что, пожалуй, было уже и лишним.
В гимназии дела мои сначала шли скверно. Директор ненавидел меня. Папа хлопотал за меня. Не знаю, чем бы это все кончилось, если б мне не явилась счастливейшая идея перевестись из второй в первую гимназию. Директор первой гимназии оказался человеком милым, и я благополучно кончил курс.
Но незадолго до окончания курса со мной случилось обстоятельство, очень для меня важное.
В Тифлисе весна наступает рано, в начале февраля. Еще прохладно, еще небо голубеет сквозь голые ветви акаций, но уже чувствуется какая-то радость, какой-то свет, особая ласковость, точно в легком воздухе носится аромат еще нераспустившихся цветов. Всякий запах может быть так слаб, что его не слышишь, а только вспоминаешь о нем. Белые веселые лучи солнца ослепляли; на улицах казалось шумнее, точно и медленные арбы, и «кинто» – черномазые уличные продавцы в синих одеждах и серебряных поясах – решили двигаться проворно, спешить куда-то, может быть, навстречу весне.
В такой день один раз я шел к моему товарищу. Это был не гимназический товарищ – я их избегал, но друг моего детства. Наши семьи давным-давно состояли в самой тесной дружбе. Из всех моих знакомых я чаще всего бывал у Коли Порфирова, хотя он совершенно не подходил к моему характеру. Мы с ним родились в один день, а между тем я был уже взрослым человеком, серьезным, ответственным за свои действия, тогда как он в то же самое время держал себя, как гимназист, как мальчик, кувыркался, шалил… Он, в противоположность мне, любил всякий спорт, катался верхом, был довольно ловок… К сожалению, он мало говорил со мной и вряд ли серьезно относился к жизни и к будущей карьере.