Том 10. Публицистика

Толстой Алексей Николаевич

Мне очень нравится Чацкий — Царев. Он играет страстно влюбленного человека, больше оттеняя горе страсти, чем горе ума. Верно ли это? Не знаю, но знаю хорошо, что такая страстность Чацкого необычайно захватывает зрителя и заставляет его внимать тексту и [делает Чацкого] ближе к современности — нашему молодому, полнокровному зрителю. Хотелось бы посоветовать Цареву немного потушить силу звука, которым он излишне пользуется в своих монологах. В некоторых местах Царев доходит почти до условного жеста. Но я уверен, что в дальнейшей своей работе над образом он откажется от усиленного привлечения жеста и силы звука. Еще раз повторяю, что Чацкий Царева увлекает своей пламенностью и страстностью.

Очень хорошо играет Софью Тарасова. Она сдержанна

и полна глубины содержания этого образа. Софья неглупая и страстная девушка, которая в иных условиях и при ином воспитании могла бы стать подругой Чацкого. Но здесь, в условиях фамусовского дома, она способна только на роковые ошибки с Молчалиным, на непонимание и на раздражение против едкости ума Чацкого. Ее, как непосредственного человека, Чацкий бесит и раздражает. Софью, несомненно, ожидает участь — выйти замуж, похоронив свои мечты, и стать московской барыней того века и той среды. Этот образ она и дает. В нем очарование молодости и непосредственности и трагическое непонимание Чацкого. Образ, созданный Тарасовой, правилен и отвечает задаче, поставленной Грибоедовым.

Блестяще играет Хлестову Массалитинова.

Степан Щипачев. Стихи

Лирическим стихам С. Щипачева свойственно то, что в «Кратком руководстве по красноречию» Михаил Васильевич Ломоносов называл остроумием, — то есть остротой ума. В стихах С. Щипачева лирическое переживание всегда руководило веселым, ясным, оптимистически направленным умом.

С прекрасным чувством меры поэт следит за пением своей лирической музы и никогда не дает ей довольствоваться эмоцией ради эмоции, ради настроения, ради одного эстетического переживания, — его лирический рассказ всегда подводит к концовке, полной глубокого значения, где раскрывается смысл стихотворения, дается ключ к нему, и часто не только к нему, но к идее, для подхода к которой предшествующие строки только заманивающая тропинка.

Здесь было горе горькое бездонным Нуждой исхожен невеселый шлях, Где каменные польские мадонны С младенцами грудными на руках. Они глядели в сельские просторы, Где за сохой крошился тощий пласт, — Единственные матери, которым Слезами горе не мутило глаз.

Подтекст этих двух последних строк можно раскрыть в целую поэму, трагическую и гневную…

Или — из маленького стихотворения «Вступление в Чертков».

Идут машины по дорогам тесным, Поблескивают танки в стороне. Сентябрьский дождь струится по броне, И даже дождь нам кажется железным. . . . . . . . .цветами Встречают нас, и радуга над нами Как арка триумфальная стоит.

Логично, эмоционально развивающийся реальный образ в концовке вдруг поднимается до социального обобщения. Метод Щипачева и есть наш социалистический реализм.

Известно его стихотворение «О любви».

Молодой буденновский боец целовал девчонку в жизни в первый раз. Но запела труба эскадрона, он умчался в атаку и был убит. Шли года…

…Незнакомый друг мой дорогой… Ты влюблен, ты обо всем забыл… А быть может, счастлив ты в любви Потому, что он не долюбил.

Эта концовка — почти уже пословица. Так может сказать о любви только советский поэт, для которого закон

жизни — это: «Один за всех и все за одного».

Стихотворение «По дороге в совхоз» рассказывает, как шли учитель и незнакомая девушка, налетел дождь, они — под деревом накрылись одним плащом…

…Идет в район машина. Водителю смешно: Стоят накрывшись двое, А дождь прошел давно.

Это могло бы быть только анекдотом, если бы это не было продиктовано чувством жизнерадостности, рождающим веселый, добрый смех. Это здоровая советская лирика.

Величие природы ведет мысль поэта к величию главной советской темы:

Ты молча смотришь на Эльбрус, Рюкзак на плечи надевая, До самых звезд вознесена Вершина снеговая. И ты, поднявшись на нее Отвесной каменной тропою, Увидишь весь, до крайних гор, Кавказ перед собою… Стоит — совсем невысока — В тени знамен трибуна съезда, Но выше Шат-горы она И выше Эвереста. С нее открылся коммунизм, Как открываются долины, Увиденные в первый раз Со снеговой стремнины.

Когда вы, читая маленькую книжечку и думая над ней, полюбите поэта, он вам вдруг скажет:

Мне кажется порой, что я Вот так и буду жить и жить на свете! Как тронет смерть, когда кругом — друзья, Когда трава, и облака, и ветер — Все до пылинки — это жизнь моя.

Вы закрываете прочитанную книгу Степана Щипачева. Это свежо, это умно, это лирично, вам кажется, что вы и сами порой так думали и чувствовали.

Но у вас и неудовлетворенность. Это все — еще только фрагменты будущей большой книги. Жизнь с каждым днем раскрывает перед нами все более грандиозные перспективы, и вам хочется указать на них поэту.

Но у вас нет чувства досады. Степан Щипачев — молод. Вы верите в него. Вы верите, что ему еще много предстоит рассказать: о нашей родине, где жизнь полна грозного напряжения, о новых советских людях — воинах коммунизма, о предстоящей нам борьбе.

Все это мы ждем от прекрасного и талантливого поэта Степана Щипачева.

Н. Асеев. «Маяковский начинается»

Эта поэма — поэтический труд многих лет. В ней поднята и заново пережита и перечувствована эпоха своеобразного русского «Sturm und Drang», возглавляемого юным Маяковским.

Задача поэмы — воссоздать внутренний мир молодого Маяковского, входящего шумно, властно и бесцеремонно в литературу, чтобы подняться в ней во весь рост великого революционного поэта.

Упрек, который некоторые критики бросают Асееву, — это ограниченность и беспросветность изображаемой им дореволюционной России. Как будто там только и было:

Солидные плеши, Тугие утробы, Алмазные цепи, Блистанье крестов… И нищих, Роящихся раной у Иверской, — Обрубки и струпья, И дыры носов.