Том 11. Монти Бодкин и другие

Вудхаус Пелам Гренвилл

— Что еще? Кьетиль мейтнант? Ке вуле ву? — недовольно вопросил он.

Но не просто жажда общения привела к нему официанта. В руке у него был голубой конверт.

— А, — догадался Монти. — Юн телеграм пур муа, да? Ту друа. Доннэ ле иси. [29]

Вскрыть французскую телеграмму не так-то просто, на это нужно время. Она бывает склеена в самых неожиданных местах. Пока пальцы Монти делали свое дело, он с удовольствием поговорил с собеседником о погоде, описав лучистое «солей» и чистое «сьель». [30] Ему казалось, он оправдывает ожидания Гертруды, и так легко

и непринужденно рассуждал обо всех этих природных явлениях, что официант был, можно сказать, ошарашен, услыхав жуткий вопль.

29

Мне телеграмма? Давайте ее сюда (франц.).

30

Солнце, небо (франц.).

Это был вопль ужаса и изумления, предсмертный крик человека, пораженного в самое сердце. Официант подпрыгнул. Мистер Лльюэлин раскусил сигару на две половинки. Какой-то человек, сидящий у стойки бара, расплескал свой мартини.

Монти Бодкину было от чего кричать. Телеграмма, эта короткая телеграмма, эта холодная, деловая телеграмма, пришла от девушки, которую он любил.

Не вдаваясь в объяснения, Гертруда Баттервик сообщала, что расторгает помолвку.

Глава II

Ясным солнечным утром, примерно через неделю после описанных выше событий, прохожий, почему-либо оказавшийся на лондонском вокзале Ватерлоо, отметил бы заметное оживление в толпе на платформе номер одиннадцать. Поезд, доставляющий пассажиров к лайнеру «Атлантик» (отплытие из Саутгемптона ровно в полдень), отправится в девять с чем-то; в данный момент на часах было без десяти девять, и на платформе толпились будущие мореплаватели и те, кто пришел их проводить.

Был здесь и Айвор Лльюэлин — он вещал репортерам о «Светлом будущем кинематографа». Члены женской общеанглийской сборной по хоккею прощались с родными и близкими — им предстояло турне по Соединенным Штатам. Был здесь и Амброз Теннисон, романист; он спрашивал у продавца книжного киоска, нет ли у них книги Амброза Теннисона. Носильщики катили свои тележки, мальчишки-разносчики пытались убедить пассажиров, будто единственное, чего им не хватает в девять утра, так это плитки молочного шоколада и булочки с изюмом; собака с ящиком для пожертвований на спине бегала кругами в надежде, пока не поздно, собрать денег на сиротский приют для детей железнодорожников. Короче говоря, на сцене царили радость и оживление.

Этих эмоций, правда, вовсе не было заметно в облике молодого человека с помятым лицом, который стоял, подпирая собой железный автомат. Владелец похоронного бюро, вероятно, с первого взгляда почуял бы в нем будущего клиента, порадовал бы он и сплетника. Не верилось, что в этом хладном трупе может теплиться жизнь. Накануне вечером друзья устроили Реджи Теннисону проводы в клубе «Трутни» — последствия до сих пор сказывались.

То, что жизненная искра в нем угасла не совсем, обнаружилось ровно через минуту. Прямо над его левым ухом энергичный женский голос вдруг радостно воскликнул: «Привет, Реджи!» — и он содрогнулся всем телом, словно его ударили каким-то тупым предметом. Открыв глаза, которые он чуть раньше закрыл, чтобы не видеть мистера Лльюэлина (даже если вы в отличной физической форме, любоваться там нечем), молодой человек постепенно сфокусировал взгляд и различил прямо перед собой крепко сбитую девицу в пестром твидовом костюме — свою кузину Гертруду Баттервик. На щеках ее играл румянец, карие глаза сияли. Казалось, она так и пышет здоровьем. Даже смотреть

на нее было больно. — Реджи, как это мило с твоей стороны!

— Что?

— Прийти проводить меня.

Реджи Теннисон обиделся. Что он, ненормальный? Где она видела таких идиотов, которые вставали бы ни свет ни заря, в полвосьмого утра, чтобы проститься со своими кузинами?

— Проводить… тебя?!

— А разве ты не провожать меня пришел?

— Конечно нет. Даже не знал, что ты уезжаешь. Куда едешь-то?

Теперь обиделась Гертруда:

— Разве ты не слышал, что меня взяли в общеанглийскую хоккейную сборную? У нас несколько матчей в Америке.

— Господи Боже мой, — скривился Реджи.

Конечно, он и раньше знал о странном увлечении своей двоюродной сестры, и тем не менее лишний раз слышать об этом было ему неприятно.

Внезапно Гертруду осенило:

— Ой, как же я не догадалась! Ты тоже плывешь на этом корабле, да?

— Естественно. Ради чего, по-твоему, я приплелся сюда в такую рань?

— Ах да! Родичи посылают тебя в Канаду — работать в какой-то конторе. Я сейчас вспомнила, папа говорил о чем-то таком.

— Он и есть главный зачинщик этого безобразия.

— А по-моему, он прав. Работа — как раз то, чего тебе не хватает.

— Да вовсе нет. Мне даже думать о работе противно.

— Не стоит упрямиться.

— Нет, стоит. И даже очень. Работа — то, чего мне не хватает! Чушь какая! Более глупой, бредовой и дурацкой идеи…

— Выбирай слова.

Реджи, словно опомнившись, провел рукой по лицу.

— Прости, — произнес он, ибо Теннисонам не пристало воевать с дамой. — Приношу свои извинения. Понимаешь, я с утра немного не в форме. Голова болит. Знаешь, как бывает после большой попойки. Мы вчера с ребятами посидели в клубе, и вот пожалуйста — с утра голова болит. От самых колен. И чем выше, тем сильней. Ты когда-нибудь замечала такую странность? То есть, я хочу сказать, как головная боль Действует на глаза?

— Они у тебя похожи на вареных устриц.

— Не важно, на что они похожи, главное — что я ими вижу. У меня тут были… ну, в общем, не буду называть это слово, но ты поймешь, что я имею в виду. Начинается на «галь»…

— «Галлюцинации?»

— Именно. Когда видишь всяких там, а их нет.

— Не говори глупостей, Реджи.

— Это не глупости. Вот только что зачем-то открыл глаза

— и вижу: мой брат Амброз. Точно он. Я его хорошо разглядел. И скажу тебе честно, у меня даже мурашки по коже забегали. Как по-твоему: это знак, что кто-нибудь из нас скоро умрет? Если да, то надеюсь, это будет Амброз.

Гертруда рассмеялась. Смех был приятный и мелодичный (реакция Реджи Теннисона, которого снова качнуло, не в счет; в это прекрасное утро он покачнулся бы и от мушиного чиха).

— Дурачок, — сказала она. — Амброз здесь. Реджи опешил:

— Уж не хочешь ли ты сказать, что он пришел проводить меня?

— Нет, конечно. Он сам уезжает.

— Уезжает? Гертруда удивилась:

— Конечно. Разве ты не слышал? Амброз едет в Голливуд.

— В Голливуд?

— Да.

— Как же его работа в Адмиралтействе?

— Он бросил ее.

— Бросил работу — тихую, непыльную, постоянный оклад плюс пенсия после ухода — и все ради Голливуда? Ну, знаете, я…

Реджи не находил слов и промычал нечто нечленораздельное. Какая чудовищная несправедливость! Сколько лет все родственники, известно на кого намекая, наперебой хвалили Амброза. Они с Амброзом были для всей родни живым воплощением сказочных героев: один — за хорошего братца, другой — за плохого. Один, так сказать, паинька, а другой — лодырь. «Если бы ты был таким положительным, как Амброз!..» И ладно бы один раз — нет, его постоянно этим донимали: «Положительный, как Амброз». А какую он свинью подложил!