Том 11. По Руси. Рассказы 1912-1917
Шрифт:
Публика расползлась; перед лавочником только Ровягин, задумчивый, как баран.
Становится темно, с востока наползает черная туча. Звезды в небе — точно шляпки медных гвоздей, — это оттого, что воздух влажен. В соде реки трепещут красные факелы — отражения огней берега и судов.
— А между прочим, для чего дастся нам жизнь? — спрашивает Панашкин и отвечает сам себе; — Чёрт знает для чего, если подумаешь…
Меня занимает другой вопрос: кому нужна, кого веселит эта злая карикатура на жизнь?
— Ночуй у меня! — предлагает Панашкин.
— Спасибо, я иду гулять…
—
Молча прощаюсь с лавочником.
Готовясь запирать лавку, Брундуков стоит на крыльце, почесывая шею, и спрашивает сам себя:
— Отчего это у меня зубы давно не болят?
Вечер у Сухомяткина
Зимою, раз в месяц, а иногда и дважды, — я получаю от купца Сухомяткина записочку такого содержания:
«Уважаемый, покорнейше прошу пожаловать завтра к нам на трехэтажное удовольствие».
Записочка остроумно подписана: «С Ухом», а росчерк изображает летящую птицу.
На другой день, вечером, я стою на одной из солидных улиц города, у крыльца большого особняка, обильно украшенного гипсовой лепкой; под мышкой у меня узелок с чистым бельем. Тяжелую дубовую дверь отворяет горничная, раскормленная, как лошадь.
— Пожалуйте, — говорит она, приподнимая любезной улыбкой румяные щеки так высоко, что ее глаза совершенно скрываются в румяных подушечках жира. В прихожей меня встречает хозяйка Екатерина Герасимовна, пышнотелая, ласковая, с огромной косой, сложенной на голове в четыре яруса.
— Пожалуйте! — радостно поет она. — Очень рада, пожалуйте!
И заботливо спрашивает:
— Белье не забыли? Нюта, скажи Егору, чтоб снес белье в предбанник! Выкатывается сам Сухомяткин, сияющий и как бы маринованный в добродушии; подскакивая на коротких упругих ножках, он потрясает своими округлостями и кричит:
— Пож-жалуйте, дорогой! Вот — спасибо! Просветитель наш, Кирилл-Мефодий! Как здоровье? На щеках у него светленькие бачки, голова похожа на глиняный горшок с двумя ручками. Входим в гостиную, — она похожа на мебельный магазин среднего качества; в ней тесно, много жирного блеска золота, много зеркал, всё очень новое, грузное, и от всех вещей исходит нежилой запах.
В гостиной меня встречает Матвей Иванович Лохов, кум хозяина, человек небольшого роста, стройный, горбоносый, с французской бородкой и задумчивыми глазами. Он — председатель местного биржевого комитета, но осанкой и манерами напоминает благовоспитанного жулика из Варшавы.
— Бонсуар, — говорит он приятным баском. — Коман ву порте ву? Тре бьен! Же осси… [2]
И, быстро шевеля пальцами, обращается к хозяину:
— Продолжаю про осетра: эта рыба шуток не любит…
2
Добрый вечер. Как поживаете? Прекрасно! Я также… (искаж. франц.)
Я здороваюсь с его женой Зиночкой, дамой среднего веса, в рыженьких кудрях, бойкой и синеокой.
— Вы слышали? — спрашивает она. — Поехала я сегодня новых лошадей пробовать, а они вдруг и понесли…
Хозяин
— Тебе бы самой понести пора!
— То есть как это? — невинно спрашивает она.
— Н-ну, будто не понимаешь…
— Алор, — говорит Лохов. — Нузаллон? [3]
Сухомяткин кричит жене:
3
Ну что же? Идем? (франц.)
— Катюк — готово? Хозяйка тревожно взывает:
— Анна — готово?
— Кума, — предлагает хозяин Зиночке, — айда с нами!
Но она отвечает с необоримой невинностью:
— Да ведь я же с Катей мылась!
Сухомяткин неистово хохочет, всхлипывая и крича:
— Ну и — актриса! Ф-фу ты…
Мы, трое мужчин, идем в кухню. Там у раскаленной плиты тяжело возится огромная старуха с седыми усами. Она рычит, размахивая шумовкой над головою мальчишки, одетого в саван со взрослого покойника. Мальчишка плачет.
— Это внук ее! — объясняет хозяин. — Гляди, Ефимовна, не перевари!
— Ну, что это вы, о господи! — глухим басом тревожно отзывается старуха и трижды плюет к порогу:
— Тьфу, тьфу, тьфу!
— Марфа Посадница в своем деле! — говорит хозяин, идя по двору. — В Нижний на ярмарку приглашали ее за триста рублей, — не пошла!
Вот мы в бане, освещенной двумя запотевшими фонарями, в горячем облаке пара, насыщенного запахом мяты. По липовому полу ходит на четвереньках волосатый, докрасна распаренный кучер Панфил и, задыхаясь, бормочет:
— Святы боже, святы крепки…
Сухомяткин шлепается на пол, испуганно вытаращив глаза, дергая себя за уши, и орет плачевно:
— Что же ты, чёртова голова, уморить меня хочешь? Ишь, до чего накалил, дурак, — сам лягушкой пошел…
— Же при… прие… [4] — глухо бормочет Лохов, задыхаясь. — Это я просил…
— Это они приказали, — говорит кучер неожиданно тонким голоском. — А я — крест ищу… Лохов, вытянув руки, как слепой, идет к полку, а кум его катается по полу и визжит:
4
Я прошу… просил… (франц.)
— Уй-юй-юй… Задохнешься, Матвей!
— Р-рьен! [5] Панфил, — поддай квасом!
— Да погоди, дай придышаться.
— Рьен! — орет с полка председатель биржевого комитета и барабанит кулаками по липовым доскам.
Зверовидный Панфил плеснул на каменку ковш квасу, — из черного зева вырвалась палящая струя, белое облако пара окутало потолок, баня наполнилась спиртным запахом горячего хлеба.
— Изверг! — визжит Сухомяткин, растягиваясь на полу.
5
Ничего! (франи.)