Том 18. Лорд Долиш и другие
Шрифт:
— Бедняжка! — вскрикнула Джейн. — Этот негодяй тебя обманывает! Он не играет в гольф.
Мистер Браун кашлянул и переступил с ноги на ногу.
— Кстати, о гольфе, — сказал он. — Тут со мной случилась интересная штука. Мяч пошел хорошо… ничего особенного, конечно, но неплохо, неплохо. Как же я удивился, когда…
— А я во вторник, — перебил его мистер Деленси, — чуть-чуть сильней замахнулся, тут кэдди говорит: «Мяч выбит с поля». Я говорю: «Нет, не выбит», он опять свое: «Выбит». Словом, верьте — не верьте, когда я подошел к мячу…
— Тихо! —
— Как вам угодно, сэр, — отвечал вежливый Деленси.
Джейн поневоле ощутила, как благородно и романтично выглядит Родни. Он был бледен, но тверд.
— Вы правы, — сказал он, — в гольф я не играю. Однако смиренно надеюсь, что эта замечательная девушка сумеет меня научить. Ах, я знаю, что вы спросите! — Он поднял руку. — Вы спросите, как смеет человек, загубивший свою жизнь, лелеять такую мечту. Но не забывайте, — голос его дрогнул, — что Уолтеру Тревису было под сорок, когда он коснулся клюшки, а через несколько лет он выиграл любительский матч всей Англии.
— Это верно, — сказал Уильям.
— Да-да, — сказали сыщики, почтительно приподнимая котелки.
— Мне тридцать три года, — продолжал Родни. — Четырнадцать лет я писал стихи и сомнительные романы. Над божественной игрой я смеялся, если вообще о ней думал. Но летом я увидел свет.
— Аллилуйя! — хором вскричали сыщики.
— Однажды меня уговорили попробовать. Презрительно усмехаясь, я взял клюшку, — глаза его сверкнули, — и великолепно сыграл! Двести ярдов по прямой. Стою, смотрю, и что-то меня укусило. Это была страсть к гольфу.
— Так всегда бывает, — вставил мистер Браун. — Помню мой первый удар. Я…
— А у меня, не поверите… — подхватил мистер Деленси.
— С этой минуты, — продолжал Родни, — я захотел только одного. Но ничего не получалось. После того удара…
Он замолчал. Уильям смущенно закашлялся.
— Хорошо, — сказал он, — но почему моя сестра пришла в это, простите, логово?
— Очень просто, — отвечал Родни. — Только она одна может все ясно и умно объяснить. Таких девушек больше нет, ни единой. Я обошел всех профессионалов, и никто не помог мне. Им не понять артистической души. Ты для них — какой-то полудурок. Они щелкают языком. Они говорят: «Ай-я-яй!» Словом, я не мог выдержать. И тут эта божественная девушка предложила давать мне уроки. Мы пробовали заниматься в клубах, но все так неприязненно смотрят… И мы решили перейти сюда, чтобы спокойно работать.
Уильям заговорил не сразу. Он медленно мыслил.
— Вот что, — сказал он, — слушайте внимательно. Я задам очень важный вопрос. Вы готовы жениться на моей сестре?
— Жениться? — чуть не в ужасе воскликнул Родни. — Да я недостоин коснуться ее клюшки! У меня гандикап больше тридцати, а она вышла в полуфинал открытого чемпионата. Нет, Бейтс, я пишу белые стихи, но все-таки не утратил совесть. Конечно, я люблю вашу сестру. Я ее так люблю, что у меня бывает бессонница. Но я не посмею просить ее руки.
Энестейзия весело засмеялась.
— Нет,
Родни покачнулся.
— Не может быть!
— Может-может.
— Энестейзия!
— Родни!
Он сжал ее в объятиях.
— Бог знает что! — сказал Уильям. — Столько шума… Прости меня, Джейн.
— Я сама виновата.
— Нет-нет!
— Да-да!
— Джейн!
— Уильям!
Он сжал ее в объятиях. Сыщики, записав, что надо, посмотрели друг на друга мокрыми глазами.
— Сирил!
— Реджи!
И они пожали друг другу руки.
— Словом, — закончил Старейшина, — все завершилось хорошо. Гости на свадьбе восхищались полным набором для гольфа, включая двенадцать новых мячей, кепку и ботинки с шипами. То был подарок Джейн и Уильяма.
Родни и Энестейзия сняли домик рядом с Бейтсами. У этой четы гандикап — по десять, у Родни — восемнадцать, Энестейзия обходится без него. Для матча лучше не придумаешь.
— Чего не придумаешь?
— Вот этого.
— А именно?
— Я вижу, — сказал Старейшина, — что заботы отвлекли вас от моего повествования. Ничего, я расскажу еще раз.
История, которую вы сейчас узнаете, — сказал Старейшина, — началась, когда…
О ПЛАВАЮЩИХ, ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ, ГОЛЬФИРУЮЩИХ, ПЛЕНЕННЫХ…
Молодой человек со свежим честным лицом отвернулся от окна, в которое смотрел на лужайку для гольфа.
— Погода хорошая… — сказал он.
Старейшина встряхнулся и посмотрел на него, довольный тем, что младшее поколение само, по собственной воле, хочет с ним побеседовать. Последнее время оно норовило проскочить мимо, что-то бормоча.
— Да, — согласился он. — Насколько я понял, вы недавно в клубе?
— Только что вступил. Прекрасный клуб.
— Лучше некуда.
— А как кормят!
— Превосходно.
— Секретарь говорит, одно плохо — какой-то старый зануда только и ждет, чтобы рассказать историю.
Старейшина задумался.
— Не знаю, кого он имел в виду, — наконец сказал он. — Никого такого не припомню. Кстати, об историях, могу вам одну рассказать. О Джоне Гуче, Фредерике Пилчере, Сидни Макмердо и Эгнес Флек.
Новичок беззвучно охнул. Честное лицо померкло, он украдкой посмотрел на дверь.
— О Джоне Гуче, Фредерике Пилчере, Сидни Макмердо и Эгнес Флек, — твердо повторил Старейшина.
Как ни странно (сказал он), служители искусства обычно смирны, мелки, робки и способны выразить себя только пером или кистью. Таким был Джон Гуч; таким был и Фредерик Пилчер. Гуч писал книги, Пилчер — картины. Встречались они у Эгнес Флек. Видя, как Пилчер жалко улыбается, балансируя чашкой чая, Гуч думал: «Прекрасный человек, но неуклюж, неуклюж», а Пилчер, видя, как Гуч нервно теребит галстук, сидя на краешке стула, думал: «Очень мил, но при дамах теряется».