Том 18. Лорд Долиш и другие
Шрифт:
— Да, — сказал Уилмот. — Сигару?
— Спасибо, — сказал Поскит.
— Хорошая собачка… — продолжил Уилмот, пользуясь случаем ткнуть Эдварда в измученный бок раньше, чем бедный пес успел отойти в сторонку.
Днем, впервые за долгие недели, Уилмот съел две порции пудинга, пирог с патокой и кусок сыра.
Так обстояли дела, когда пришел день ежегодных соревнований на Президентский кубок.
Звучит это пышно, а на самом деле располагается где-то между соревнованиями «Бабушкин зонтик» и «Леденец на весь день» (для детей моложе семи). Поистине, мало на свете
Однако у самих участников соревнования эти вызывали огромный энтузиазм. Столетние старики спрыгивали с кресел на колесиках, чтобы испытать свою проворность. Я видел, как люди не моложе шестидесяти сгибались и разгибались неделями, готовясь к славному дню. Перспективы пылко обсуждались в курительной, и общественное мнение колебалось в этом году между Первым Могильщиком (Джозеф Поскит) и Паралитиком Перси (Персиваль Хемингуэй).
Ставили, повторяю, на одного из них, но сочувствовали только Поскиту. Его очень любили. Быть может, вас это удивит, если вы видели его в игре, но он всем нравился, в отличие от Хэмингуэя. Адвокат в отставке принадлежал к тем мрачным, угрюмым, придирчивым людям, которые носят с собой список правил. Кроме того, у него была привычка неожиданно откашливаться у лунки, что само по себе может довести до белого каления.
По мере возможности я всегда посещал эти соревнования, полагая, что они очищают душу состраданием и страхом. Однако на сей раз дела задержали меня в городе. Прежде чем сесть в поезд, я перекинулся словечком с Уилмотом и остался доволен.
— Молодец, мой мальчик, — сказал я. — Друг наш заметно смягчился.
— Да-да, — радостно согласился он. — Когда я предлагаю сигару, он меня благодарит.
— Что ж, не жалейте сил. Пожелали вы ему успеха?
— Да. Ему это понравилось.
— Предложите заменить кэдди. Он это оценит.
— Я об этом думал, но я и сам играю.
— Сегодня?
Я удивился. Обычно Президентский кубок, как Вальпургиева ночь, вынуждает разумных людей сидеть дома.
— Обещал одном типу, никак не мог отказаться.
— Это вас очень задержит.
— Да, к сожалению.
— Что ж, не забывайтесь, а то снова запустите мяч в Поскита.
— Ну уж нет, ха-ха-ха! Еще чего, хо-хо-хо! Такие вещи дважды не делают. А сейчас — простите. У меня свидание. Будем гулять с ней по лесу.
Вернулся я поздно и думал позвонить другу, спросить об успехах, но телефон зазвонил сам, и я с удивлением услышал голос Перси.
— Алло, — сказал он. — Вы сегодня заняты?
— Нет, — отвечал я. — Чем все кончилось?
— Поэтому я и звоню. Мы оба сделали по сто пятьдесят ударов. Словом, ничья. Комитет решил провести еще один матч.
— То есть раунд?
— Нет, именно матч. Счет ударов — по каждой лунке. Это я предложил. И объяснил Поскиту, что тогда ему придется одолеть только первые девять, все же легче.
— Понятно. Но почему вы обратились в комитет?
— Из-за одного дурацкого спора о неровностях лужайки. Если вы не заняты, согласитесь быть судьей?
— Сочту за честь.
— Спасибо.
— Почему вы так думаете?
— Ему кажется, что можно самому определять, какой удар засчитывается, какой — нет. Когда он загонял мяч в одиннадцатую, кто-то запустил мячом в него. Он утверждает, что именно поэтому попал не в лунку, а в кусты. Я ему сказал, и комитет со мной согласился…
Трубка задрожала в моей руке.
— Кто запустил в него мячом?
— Забыл фамилию. Такой высокий, приятный с виду молодой человек. Волосы рыжие…
Я слышал достаточно. Через пять минут я громко стучался к Уилмоту. Когда он открыл дверь, я заметил, что лицо у него пылает, взор — дикий.
— Уилмот! — вскричал я.
— Знаю-знаю, — нетерпеливо ответил он на пути в гостиную. — Видимо, вы говорили с Поскитом.
— С Хемингуэем. Он сказал…
— Знаю, знаю. Вы удивились?
— Я был потрясен. Я лучше думал о вас. Ну, хорошо, вам хочется кому-то заехать, но почему вы не боретесь с искушением? Быть может, у вас слабая воля?
— Не в том суть.
— То есть как?
— Я это сделал в здравом уме и твердой памяти. Мной руководил чистый разум. Терять мне было нечего…
— Нечего?
— Абсолютно. Гвендолин расторгла помолвку.
— Что?
— Да-да, расторгла. Как вам известно, мы пошли в лес. Сами понимаете, что чувствуешь, когда гуляешь в лесу с любимой девушкой. Солнце сочилось сквозь листву, рисуя золотой узор под нашими ногами; воздух был исполнен благоуханий, птичьего пения и тех звуков, которые издают насекомые. Слово за слово, и я сказал, что такой любви, как моя, не знал никто. Гвендолин возразила, что ее любовь больше. Я сказал: «Нет, моя». Она сказала: «Что ты, моя!», я сказал: «Моя, о чем тут спорить?!!» Мы оба разволновались, и через несколько секунд она сказала, что я — упрямое отродье армейского мула. Потом отдала мне письма, обвязанные сиреневой ленточкой, которые всегда носила с собой, и ушла. Естественно, когда Поскит с сообщником задержали меня на пять минут, я не видел, зачем мне сдерживаться. Счастье рухнуло, и я нашел печальное утешение, угодив ему прямо в заднюю часть штанов.
Что тут скажешь? Есть беды и поглубже. Мрачно думал я о крахе двух юных жизней, когда услышал стук в дверь. Уилмот пошел открыть и вернулся с письмом. Такого лица я у него не видел с тех пор, как он промазал у последней лунки и, соответственно, не получил медали на весенних соревнованиях.
— Вот что, — сказал он, — у вас часом нет цианида?
— Цианида?
— Или мышьяка. Прочитайте. Нет, я сам расскажу. Там есть выражения, предназначенные мне одному. Гвендолин просит прощения и восстанавливает помолвку.
— Она вас любит, как прежде?
— Насколько я понимаю, еще сильней.
— А Вы…
— Я…
— Запустили…
— Запустил…
— Мячом…
— В старого Поскита, когда он наклонился…
— …и он промазал, а потому сыграл вничью.
Я не думал, что чья-то челюсть может настолько отвалиться.
— Вы что, серьезно?
— Да. Хемингуэй мне только что звонил. Завтра у них матч.
— О, Господи!
— Вот именно.
— Что же мне делать?
Я положил ему руку на плечо.