Том 2. Брат океана. Живая вода

Кожевников Алексей Венедиктович

— Как? — Рубцевич вскочил.

— Так. Не стояли бы у нас над душой — были бы целы покосы.

— Умыть руки… На все ваши штучки закрыть глаза, когда здесь прокурором, судом пахнет? Может быть, вас вообще не устраивает советская власть?

— Не вам разбирать это, — прохрипел Орешков, зажимая сердце, которое вдруг сильно заколотилось.

— Разберем и мы, — Рубцевич воинственно прошелся по ковровой дорожке к двери и обратно, сел на поручень кресла, как на облучок, и сказал: — Мне разводить дискуссию некогда. Вот что: все затеи побоку — и сеять!

Степан Прокофьевич и Домна

Борисовна опять доказывали, что план перестройки заводского хозяйства вполне реален: через неделю оросительная сеть на Биже будет готова, начнут полив, а вслед за первой же струей воды двинутся тракторы, сеялки. Нет оснований опасаться и за Камышовку: до сенокоса еще полтора месяца, строительство и полив займут только двадцать дней, остальные двадцать пять — траве для роста, — это даже больше, чем нужно для сенокосного состояния.

Но все доказательства были бесполезны. Рубцевич делал свои выводы: уже сломан посевной план, расходуются не по смете деньги, на очереди нарушение плана косовицы, новые непредусмотренные затеи, расходы. И конца этому не видно. Особенно раздражал его договор с Опытной станцией: все эти «орошения» нужны только станции, а заводу от них будет чистенький, нагольный убыток.

— Довольно. Я сыт, — оборвал Рубцевич Степана Прокофьевича. — Все фантазии вон!

— Не согласен.

— Назад мы не пойдем, — добавила Домна Борисовна.

— Тогда, значит, в сторону! У вас есть машинистка? Позовите! — Рубцевич достал из портфеля лист бумаги и начал размашисто, крупно писать.

…Сидели по разным углам, молча и так тихо, что на весь довольно большой кабинет был слышен скрип пера, которым сердито водил Рубцевич. Степан Прокофьевич, закрыв глаза, чтобы оградить внимание от всего постороннего, еще раз проверял свои намерения и поступки самой придирчивой критикой. Орешков старался не шевелиться, как можно осторожней дышать и ничего не думать: все это причиняло боль сердцу. Домна Борисовна, догадываясь, что Рубцевич готовит Лутонину отставку, обдумывала, как защитить его. Не будет Лутонина — прощайся с орошением, с лесами, садами, с мечтами. Кроме него, в заводе нет человека, который бы поднял такую ношу.

Но вот скрип пера затих. Рубцевич проглядел написанное, затем сказал:

— Прошу внимания! — и прочитал: — «Директора конного завода С. П. Лутонина отстранить от работы за срыв посевной, потраву покосов, нарушение финансовой дисциплины и произвольную расстановку рабочей силы.

Аннулировать договор, заключенный с Опытной станцией, как не отвечающий интересам завода.

Орешкова П. М. временно назначить директором».

В изумлении, позабыв о сердце, Павел Мироныч поднялся с неожиданной прытью, но тут сердце вмешалось, и, схватясь одной рукой за грудь, другой за спинку стула, он медленно, неловко опустился обратно.

К нему подсела Домна Борисовна:

— Плохо?

— Какой же я директор… — проворчал он с горечью. — Вот получился бенефис.

— Со-гла-шай-тесь, — прошептала она значительно.

— «Товарищу Орешкову приказываю, — продолжал Рубцевич, — немедленно возобновить сев, ликвидировать все неплановые мероприятия, обеспечить завод сенокосами, упорядочить расстановку кадров».

Лутонин дослушал приказ

стоя, готовый уйти, и, когда Рубцевич умолк, спросил его:

— Больше меня ничего не касается?

— Если вы остаетесь при своем мнении.

— Остаюсь! — И ушел.

— Степан Прокофьевич! — окликнула Домна Борисовна. — У меня к вам груда дел. Где искать вас?

— Дома.

Но, не заходя домой, Лутонин оседлал Кондора и уехал в степь.

Рубцевич нетерпеливо расхаживал между столом и дверью: ему надо было и хотелось поскорей уехать. За дверью, которая отделяла кабинет от секретарской, слышался неуверенный, перебойный стук пишущей машинки.

Домна Борисовна глядела в окно на поселок, где, клубя пыль, расходилось по домам стадо, ковыляли с речки гуси, утки, зажигались первые вечерние огни. Глядела и ничего не видела: горой свалилась на нее забота. И куда кинуться — не знала. Надо на строительство, пока не поднялась там паника, но нельзя оставить Орешкова: он может отказаться от директорства, и тогда все пропало.

Пришла Иртэн. Рубцевич знал о ней немного, только от Застрехи, и все недоброе. И сама она, явившаяся прямо с поля, запыленная, с грязноватыми руками, уже напуганная увольнением Лутонина, как бы виноватая в чем-то, произвела невыгодное впечатление. Он принял ее подозрительно и недружелюбно, на приветствие ответил ленивым кивком головы, сесть не предложил и разговор повел, как с обвиняемой:

— Зовут? Образование? Должность? Что делаете?

Иртэн начала перечислять: огород, лесонасаждение.

— Это бирюльки. Где сев? Кругом творятся подсудные дела, а вы покрываете их, подплясываете. Для этого вас учили? Завод — не богадельня. — И, распахнув дверь в секретарскую, громко продиктовал: — «Практикантку Иртэн Инкижекову, занимающую должность агронома, как не обеспечившую выполнение посевного плана и вообще не отвечавшую своему назначению, с должности снять и за ненадобностью откомандировать обратно в техникум».

Когда он кончил диктовать и обернулся, Иртэн уже не было в кабинете. Домна Борисовна, торопливо стуча тяжелыми рабочими сапогами, вышла в коридор и крикнула:

— Иртэн… Ира… Ирочка… Подожди меня!

В ответ раздался только громкий хлоп закрывшейся наружной двери.

16

Еще было слышно злое, осиное — так казалось Домне Борисовне — жужжанье машины, увозившей Рубцевича, а в контору уже спешили по экстренному вызову члены партбюро: Хрунов, Тохпан, Урсанах. Когда собрались все, Домна Борисовна сказала:

— Садитесь, товарищи, сюда, ко мне, — и села к директорскому столу. — Павел Мироныч, занимайте ваш трон!

— Эх, гроб ты мой… — проворчал Орешков, грузно опускаясь в директорское кресло.

— Начнем, товарищи! — Домна Борисовна дрогнула плечами, точно вдруг обдало ее морозом.

— Без Степана Прокофьевича? — спросил Тохпан.

— Да.

— Почему?

— Сейчас скажу. — И Домна Борисовна зачитала вслух приказ Рубцевича.

— Дела-а… — раздумчиво проговорил Хрунов.

Урсанах попросил у Домны Борисовны приказ, чтобы удостовериться глазами, не обманул ли его старческий слух.