Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
— Было бы ради чего браться за лопату. А закапывать застрехинские грешки…
— Вот уперлась в Застреху, как в надолбу. Одумайся!
В наружную дверь постучали нетерпеливой тревожной дробью.
— Войдите! — крикнул Степан Прокофьевич. Но тут же спохватился, что лучше бы выйти самому, а не показывать разгром, который устроила в квартире Нина Григорьевна, но исправлять ошибку было поздно: дверь уже открылась, и вошла Домна Борисовна.
Она пришла сказать, что исчезла Иртэн, попросить
Распахнутые шкафы, груды всяких вещей на столах и стульях — все говорило, что в доме Лутониных собираются уезжать и торопятся, как только можно. Пораженная этим, Домна Борисовна остановилась у двери, схватилась за косяк.
Степан Прокофьевич освободил стул, сердито сбросив вещи на пол.
— Не надо, не надо, — Домна Борисовна замахала свободной рукой. — Я на одну секунду. Я…
Она решила не говорить об Иртэн: вместе с нею исчез Пегашка, стало быть, девушка уехала куда-то. Вот гораздо хуже, что у Лутониных такой разгром и Нина Григорьевна продолжает сердито втискивать вещи в мешки и чемоданы.
— Что случилось там? — Степан Прокофьевич кивнул на окно, за которым слышался отдаленный рокот моторов.
— Машины, — ответила неопределенно Домна Борисовна, вложив в тон голоса очень определенный смысл: идут машины, а куда, зачем — теперь это, может быть, и не касается вас. Потом решительно подошла к нему и спросила: — Степан Прокофьевич, что это значит? Вы решили уехать?
— Нет, нет. Какие у вас мысли! А это… — Он растерянно оглядел комнату, не зная, чем объяснить развал: говорить правду было мучительно стыдно за жену. — Это — так. Это — она…
— Нина Григорьевна уезжает?
— Да. — Он вспомнил, что недавно был разговор о том, как быть с детьми, и ухватился за это. — Поедет за ребятишками.
По тому, что разгром в квартире слишком велик и Лутонины оба не в духе, было видно, что Нина Григорьевна готовится в какой-то другой отъезд, но говорить правду не хотят. Что же сделаешь тут?
Замолчали и старались не встречаться взглядами, всем было тягостно. Домна Борисовна решила, что ей пока лучше уйти. Чтобы как-то объяснить свой приход, она сказала:
— Сколько сейчас времени? У меня остановился будильник.
И, узнав время, быстро вышла.
Решение жены уехать, приход Домны Борисовны, ее подозрение, что уезжает и он, — все было так неожиданно, что Степан Прокофьевич растерялся и не удержал Домну Борисовну. Собравшись с мыслями, он кинулся на улицу остановить ее и убедить, что сборы ничего не значат, — он не будет распространяться о них, но пусть она поверит ему, что это только домашняя переторжка. Он без колебаний остается на заводе.
Улица была пуста. Степан Прокофьевич пробежал взглядом
Домна Борисовна переходила от огонька к огоньку: на постройку, где сверхурочно работала большая молодежная бригада; в конюшни, где были слабые после родов кобылицы и ожидались новые жеребята; несколько раз проведывала и утешала мать Иртэн Хызырку.
— Ничего, ничего. Переживем, — говорила она, кому пожимая ободряюще руку, кого похлопывая по плечу. — Чего приуныли? Не надо. Все будет в порядке.
Все заметили, что она стала бледней и словно меньше — вдруг ссохлась, но тверже, спокойней, решительней, чем всегда: никакие заботы, тревоги, удары, казалось, не способны поколебать ее.
Но никто не догадывался, что сама Домна Борисовна, может быть, никогда так не нуждалась, как именно в эти часы, чтобы и ей ободряюще пожали руку, прикоснулись к плечу.
Перед глазами у нее неотступно стояла картина, какую она застала у Лутониных. Нина Григорьевна собирается не за ребятишками. Нет. Неужели уедет и Степан Прокофьевич? Неужели она так непростительно ошиблась в нем?
Она то гнала от себя эти предположения, то, наоборот, допускала, что они уже совершились, что она теперь — главная ответчица за весь завод.
Вслед за ней, от огонька к огоньку, бродил Степан Прокофьевич. Везде говорили, что Домна Борисовна была тут, а куда ушла — не знали. Так и не нашел ее.
«Уеду, уеду. Он останется, одна уеду! — твердила сама себе Нина Григорьевна, разбрасывая вещи на две груды, в одну — свои, в другую — мужевы. — Идет пятый десяток, скоро умирать, а мы все цыганим. Да хуже цыган. Те хоть вместе, семьей ездят. А мы вразброд, вразброс. У него вечные командировки, переводы. За жизнь-то раз двадцать переводился. Только и делаешь, что собираешься и разбираешься. Семейным кружком и не живали почти. Ребят неизвестно для чего родили, все время держим у бабушки. Уеду к ребятам. Пусть к нам прибивается. Работать и там можно, и там есть совхозы, хватит на него».
— Нина Григорьевна, извините, что вхожу без стука, — вдруг раздался голос Софьи Александровны, секретаря дирекции, — стучать не во что: сенная дверь почему-то нараспашку.
Уходя из дома, Лутонин в сердцах на жену так хлопнул наружной дверью, что она отскочила, а Нина Григорьевна, занятая сборами в комнатах, не могла обнаружить этого.
— Степана Прокофьевича требуют к телефону из газеты, спрашивают опять посевную сводку. Измучили… хоть вешайся. — Софья Александровна страдальчески заломила руки.