Том 2. Брат океана. Живая вода
Шрифт:
Выйти за Эпчелея замуж она согласилась не по влечению — для нее было вполне достаточно знакомства с ним, — а по уважению: родители, окружающие и сама Аннычах считали Эпчелея лучшим женихом из всех, какие были на виду; его предложение — высокой честью для самой хорошей девушки; отказать такому молодцу значило оттолкнуть редкое счастье.
И вот нашелся человек — Конгаров, который говорит все наоборот: Эпчелей не таков, с ним не может быть счастья, надо ехать в город учиться; там нашел он для нее какую-то необыкновенную жизнь. Кому же верить?
Но Конгарова знает еще меньше, и за его красивыми словами может таиться что-нибудь нехорошее.
Конь, не любивший одиночества, как все укрючные, привез девушку к табунам.
— Аннычах! — вдруг раздался окрик, и к ней подскакал Олько Чудогашев. — Ты куда?
Не ожидавшая этой встречи, девушка не знала, как ответить. Сказать: «На работу», — Олько не поверит: она была в том вышитом платье, в котором принимала гостей, с празднично убранной головой, — и сказала первое, что пришло в голову:
— Почему ты не выпил за мое счастье?
— Я не могу пить такое горькое вино.
— Горькое? — удивилась она: вино было сладкое.
Конь совсем некстати привез ее к табунам; она не хотела ни встреч, ни разговоров и повернула к пустующим холмам. Олько поехал рядом.
— Аннычах, зачем ты сделала это? — сказал он с печалью и укором. — Теперь и не поговоришь с тобой и не посмеешься.
— Почему? Я не стала немой.
— А увидит Эпчелей и пойдет: «Что говорили? Над чем смеялись?» — Олько фыркнул: — Брр…
— Пускай видит, а мы все равно будем, — и Аннычах попробовала засмеяться. Но смех получился натянутый, невеселый; она оборвала его и задумалась: прав Олько — кончились времена, когда разговоры, шутки, радость лились сами собой, возникали из ничего, теперь же все слова будто присохли к языку.
Девушка становилась все задумчивей… Олько видел, что она тяготится им, но по необоримому желанию быть рядом с нею продолжал ехать; вопреки всему, у него еще теплилась надежда, что Аннычах вдруг по-прежнему тряхнет головой, сверкнет глазами, и в звонком смехе, в беззаботном веселье они потопят это тяжелое молчание.
Позади раздался быстрый топот коня. Они оглянулись. Их догнал Эпчелей.
— Я обратно. Прощай! — сказал, нахмурившись, Олько.
— Подожди.
— Ну его… не люблю, — табунщик стал поворачивать коня.
Но девушка испуганно схватила его за повод. На нее вдруг навалился такой страх перед Эпчелеем, какого не бывало и в глупые детские годы.
Они повернули коней навстречу Эпчелею и остановились. Подскакав, он посмотрел на них подозрительным, изучающим взглядом. Аннычах под этим взглядом съежилась и побледнела, точно вдруг дохнуло сильным морозом.
— Аннычах, проводи меня! — сказал Эпчелей и поехал совсем не в ту сторону, где пасся его табун.
Олько продолжал стоять, глядя им вслед: Аннычах уехала
— Ты зачем здесь? — спросил девушку Эпчелей.
— В такой вечер сидеть дома скучно.
Ответ показался Эпчелею вполне убедительным. Был один из тех самых длинных в году вечеров, которые сразу, без ночи, переходят в утро. Солнце давно село, но золотистая заря горела на полнеба. Душный дневной жар сменился прохладой. Радуясь ей, с веселым, задорным ржаньем носились по курганам жеребята. Высокими столбами поднимался в безветрии синий дым табунщицких костров. Оттуда широко разливались песни, смех. Пахло молоком и сеном.
— Дома скучно — я понимаю. Но ездить с Олько не надо. — Эпчелей долго твердил: — Не надо. Нельзя. Нехорошо. Много разговаривать, смеяться с другими невесте не полагается. Для этого есть жених. — И закончил свои наставления: — А теперь домой. Гулять довольно.
Девушка повернула к Белому озеру, Эпчелей — к табуну.
Конгаров сидел у своей палатки на камне и глядел на домик Кучендаевых. Виднелся только верх серой дранковой крыши. Конгарову мучительно хотелось знать, что происходит под этой крышей. Тойза, наверно, все еще ворчит: «Вот и привечай таких…» Знает ли Урсанах, Эпчелей? Где Аннычах? Как поняла она его?
Увидев в курганах Лутонина, Орешкова и Домну Борисовну, он зашагал им навстречу. Встретившись, пошли вместе.
Конгаров рассказал о своей размолвке с Кучендаевыми, о том, как представляет себе Эпчелея и замужество Аннычах с ним, и стал просить, чтобы помогли ему спасти девушку.
— Я не поклонник Эпчелея. Н-но… — Степан Прокофьевич развел руками, — при чем тут вы, мы? Девушка взрослая. У нее есть родители.
— И так ли непогрешимы вы, товарищ Конгаров, насчет Эпчелея? — добавил Орешков. — Мне он даже нравится.
— Пусть нравится. От этого никому не будет беды: нам не выходить за него замуж, — сердито сказал Конгаров.
Домна Борисовна похлопала его по плечу:
— Молодой человек, если хотите серьезного разговора, давайте не горячиться. Вам не нравится, другому нравится — одинаково законно. Надо иметь терпение всех выслушать.
Конгаров извинился перед Орешковым. Домна Борисовна продолжала:
— По-моему, вы погорячились. В день помолвки столько наговорить девушке про ее жениха… — она с укором покрутила головой.
— Когда над человеком занесен аркан, раздумывать некогда.
— Погорячились, — убежденно повторила Домна Борисовна, — и потеряли из-за этого доверие. У вас могут быть самые благородные порывы, но без доверия к вам они пойдут прахом.
— Как же быть? Научите!
Конгарову долго никто не отвечал. Все в свое время пережили помолвку, пусть она у каждого совершилась по-иному, чем у Аннычах, но в главном была одинакова, и вот теперь все задумались, как приняли бы вмешательство, подобное тому, какое разрешил себе Конгаров.