Том 2. Машины и волки
Шрифт:
…Это мимо Рязани идет тракт Астраханский, – это в Рязани стоит Спас-на-кладбище и Казанская божья матерь: тот, человек, еврей, комиссар, в ту ночь, когда убили Терентьева, был в коммуне «Крестьянин», – всю ту ночь пробродил по оврагам, боясь и отстреливаясь, и ему было страшно потому, что тогда каменная баба придвинулась к смерти, ибо он, мечтающий о еврейской девушке, захолодел от мысли, что к нему приходит женщина так просто, что нет сил отогнать ее от себя, – потому что он мечтал о еврейской девушке… – Ночь! – Палестина и арабы, у которых надо рвать зубы и с которыми надо говорить по-арабски, – древняя Палестина – как древнее вино рязанияблока, – перед периной на стульях: – «здесь нет никакого зубного врача, здесь живет военный комиссар!..» – И вот, второй, человек, еврей, комиссар, –
– Уйдите, прошу вас!
– А я вот не уйду! Зубришь, старикашка? В Палестину песок повезешь?
– Уйдите, прошу вас, – и в голосе первого мольба о пощаде и испуг. – Зачем вы издеваетесь над человеком?
– А я вот хочу! – и в голосе второго презрение и та кровожадность, какая бывает у охотников на травле. – Убежала жена от старого дурака – на молоденькую позарился – с горя потащишься в Палестину… Муку в сундучке бережешь, рядом с арабами, чтобы не сдохнуть?.. А сегодня по телефону – –
– Слушайте, зачем вы меня мучаете? за что? – у вас сила, я ничего с вами не могу сделать, вы меня можете ударить по щеке, отнять мой хлеб: я буду молчать. Я молчу, что вы сорвались с цепи, и каждую ночь пригоняете себе откуда-то русских баб. Ведь я молчу, что вы воруете пайки. Ведь я молчу, что вы насильно отняли у меня пуд муки. Вы отобрали у меня телефон, вы запираете от меня на ключ уборную… Вы вселились ко мне родственником, в мою квартиру, без вещей, и вы все отобрали у меня, пианино…
– Ну, так что же? Жена все равно убежала, некому играть на инструменте!..
Ночь!.. –
…И той же ночью на Астраханской, что ли, улице в советском общежитии не спал человек, Росчиславский. Разбитые башмаки в чемоданчике и чемоданчик лежали под головой, – с поднятым воротником, в надвинутой плотно кепке, человек лежал неподвижно и глаза его были широко открыты, устремленные через потолок – куда-то. Проходил двадцать второй, – декрет ли проволочился с газетами на поезде, радио ли три дня переправлялось в Рязани с площади за вокзалом на Астраханку, или на Астраханском тракте провели провода приказом: – было указано туманно, что земли, как-то там правдой-неправдами, если земли меньше стольких-то десятин и если люди сами хотят обрабатывать, – земли вновь отдаются старым владельцам, в аренду. Росчиславский много ходил сбитыми ногами по исполкому и земотделу в Рязани: под головой в чемоданчике с разбитыми башмаками лежала – бумага. – Росчиславский много ходил в эти годы, в Красной армии, стрелочником на чугунке, в продкомах – А тогда, последний раз, он вышел с Расчисловых гор к сумеркам, шел – не в этом пальто и в этой же кепи, в пальто с поднятым воротником, с лицом, как ноябрь и как волчье в ноябре, – а был август. – Росчиславский не пошел деревней, где избы хихикали, как старичишки, – в Филимоновом овраге повстречались мальчишки с корзинами грибов, пахло в овраге осенней грибной сыростью, и мальчишки улюлюкали так же, как – когда травят волков: – а-ря-ря-ря-яяа!.. Много прошли в эти годы разбитые ноги!.. – а в чемоданчике: – бумага. А Рязань спит, как спали вот эти сорок человек в общежитии, в комнате без окон и лишь с решетками, удушенной этими сорока спящими, ибо во сне не грешат… О чем думать ночью человеку – перед завтра? – ведь завтра кости – на старое место! – что думать!
И надо спешить, потому что вот Росчиславский встал еще ночью (в городах исковеркали ночи двумя с половиною часами вперед!) – надо теплушками тащиться в Зарайск, там последний достать мандат – –
Росчиславский долго надевал башмаки и закручивал обмотки, без кряхтенья сгибаясь… – Третьим Интернационалом гремит тракт Астраханский, – а луга Белоомутские, поэзия Огарева, легли простором Поочей, в дуроломе осота. И новым рассветам из Зарайска идти и не думать о верстах: сколько их исхожено?.. И в Филимоновом овраге – к вечеру – не было уже никаких мальчишек, и не пахло грибами, валялись лишь конские черепа.
Усадьба стояла во мраке, безмолвно, – пахнула запахом шпанского гнуса. И долго никто не выходил, даже собаки не было. Потом появился на крылечке сухонький мужичонко с палкой, в шапке.
– Ты кто? – спросил Росчиславский.
– А мы, значит, были в коммуне в слесарях, – а теперь нас приставили сторожем. Тут, вишь, ваторга произошла, передрались мужички, из-за баб, значит… Убили, значит, одного, заводского, а он вроде небольшого у них ходил. Потом тут вера образовалась. Ну, Мериновых троих, Камынина, да еще баб, да сестру твою, арестовали, дивствительно…
Росчиславский ушел в главный дом! – Чтобы мыши не ели, в ящиках в кабинете, засыпанные махоркой, лежали книги. Росчиславский наклонился было живо над ними, – но раздумал и медленно встал: подумал, должно быть, – к чему? зачем? – Так же, как в Рязани в общежитии, он снял башмаки, положил в чемоданчик, из чемоданчика вынул далматский порошок, посыпал им диван, – и лег в шинели и кепи, чтоб уснуть сейчас же: он привык спать везде одинаково. – Не дано думать – зачем пришел? – Заходил бесшумно мужичонко-слесарь и смотрел: сохранились ли на столе надписи – стол, – чтобы правильно было все по описи. – –
– – Дмитрий Росчиславский очень постарел, осунувшийся, совсем не шумный, как раньше. Он понуро – один вместе с хромою сестрой взялся за хозяйство и волком стал людям. Он был юристом, и он писал заявления в волисполком, в уезд, в губернию, судился и с крестьянами, и с волостью, и с земотделом, и в волостных, и в губернских, и в уездных судах: разъяснял, толковал, истолковывал декреты, на них опирался и, потому что законов никто толком не знал и все жульничали, – держал всех в страхе законностью, озадачивал власть на местах центральными разъяснениями, грозил судами, – и сумрачно взялся за пахоту, на крестьянском своем наделе, с сестрою, коровой и лошадью. Дмитрий Росчиславский научился за эти годы работать! –
Запись четвертая, Елены Андреевны Осколковой, жены доктора, сестры Милицы, реальная, как фантастика, из повести о Черном Хлебе.
(Смотри о смерти Юрия Росчиславского, ушедшего в волков, и о глазах Милицы. Смотри страницы о городе Зарайске.)
Как эпиграф:
«И надписан над городом – телячий хвост вверх ногами, комбинация невозможная». –
«Братья, – сестра! –
Владимир купил корову, третьего дня она отелилась. Владимир читает книжки о ведении молочного хозяйства и о том, как ходить за коровой; я не знаю, прочел ли он хоть одну книжку о воспитании детей? – Глеба воспитывает он. К мужу ходит каждый день коновал. Коновал говорит, что теленка нельзя никому показывать, – и муж никому не показывает теперь, чтобы не сглазили. Коновал же поучает, что корове после доения надо крестить кострец. А Владимир – врач!.. – Самое омерзительное в наши дни – это то, что все теперь измеряется куском картошки и хлеба, – впрочем, лучше всего сейчас обеспечены негодяи, у них права на жизнь больше, чем у всех иных, – и все же теперь за доблесть получить лишний фунт хлеба.
Но над землею – весна, и я все дни думаю, мечтаю, выдумываю. Это спасение, – но это: компромисс, – компромисс потому, что, если чистая блузка, то должна быть чистой и сорочка. Есть ли у меня семья? – у меня есть муж и сын. Но в моем мире мужа моего нет, он не пошел в него. Я не знаю его мира. Он воспитывает сына, – я не знаю, кого он может создать, что он хочет, – и не знаю – хочет ли? Он ничего не читает, потому что на нем все тяготы жизни, и его интересы только во всяческом продовольствии. Он не читает газет (я тоже не читаю), не интересуется ни общественностью, ни политикой, ни литературой, ни даже медициной. Он попрекал меня куском хлеба. Я много раз звала его в мой мир, – он не идет, – и мне уже скучно звать. За последний месяц он внес в мой мир только рассказ о том, как Меринова убила дочь, но он не сказал, а я знаю, что внутренне он замешан в этом убийстве. – В какой мир – его мир – я пойду к нему? – Продовольственный мир меня заставил бегать за коровой, за просом и картошкой, и мир продовольственный стоит в моих ощущениях на том же месте, как путь в уборную, и от разговоров лучше не станет. – У нас есть ложь в отношениях, с обеих сторон. Ложь эта порождена недоговоренностью, недоверием, с обеих сторон. Владимир мне не верит, – и если у меня от этого скука и утомление, то у него глухая злоба. Я молчу и скучаю говорить о моих делах. Он меня ревнует ко всем мужчинам, – он отрицает это, я это чувствую, – и это ложь, потому что я верна. А если бы кто знал, как мне хочется семьи, уюта, нежности! У меня ведь так много любви и нежности – к мужу и сыну, и все мои помыслы – к ним. Я все, что могу, и от сердца и от вещей, тащу в дом, – все, что могу.