Том 2. Машины и волки

Пильняк Борис Андреевич

– – на этих вечерах, как лужи, бывали иногда «опорки» российских – этих – дней: иной раз российский художник влезал на стол иль на спинку дивана и оттуда истерикой кричал, предлагал выпить –

– за российский осьнадцатый год! – но его никто не слыхал – –

Потом осень сменилась зимой. – Где сердце Москвы, как глаза Милицы? – В те дни в театре Габима шел Гадибук, – чтоб пойти на Гадибука тем обоим евреям – –

Две тысячи лет назад погибло в Палестине еврейское государство, – и две тысячи лет с тех пор умирал древний еврейский язык. – В Москве, в Белом Городе, в Кисловском переулке, что у Никитской – по-прежнему, и теперь – улицы Герцена, – возродился древний еврейский язык, возник, умерший даже в Палестине. Был год русской революции, когда Россия переименовалась в Союз Советских Республик Европы и Азии. В доме, где, быть может, танцевал Пушкин, возник театр, где на древнем еврейском языке ставили мистическую

пьесу, – «Гадибук» – о духе дибуке, о том, что – борух даян амет – благословен судья праведный! – и быт пьесы, которую играли на древнем языке, был взят из местечек Западного края, черт оседлости, откуда-то из Мирополя был цадик Азраэль. В комнате был сделан деревянный амфитеатр, и внизу в другом углу комнаты играли актеры. Натан Альтман перевоплотился в Марка Шагала, но вспоминался и Гойя. Сцена открылась из мрака, под страшный древний мотив о том, – «отчего, отчего тянется душа от высот к безднам»? – на сцене была синагога, и были только две краски – желтая и черная, – и рыдающая мать была в черном, как все матери, – и потом в синагоге плясали старики евреи. – Потом перед домом Марка Шагала плясали нищие из Гойи. – Потом заклинали девушку, целомудрие, девственность, потому что в нее вселилась мистическая сила – любви – к единственному, избранному, умершему, голосом которого она заговорила, который, как и она, мерил жизнь двумя измерениями – любовью и смертью. – И сцена закрылась во мраке, под мистический древний мотив, о том, – «отчего, отчего тянется душа от высот к безднам?» – «борух даян амет». – Древняя культура – на древнем языке, но быт – местечка за чертой оседлости, и купец Сендер, в картузе, похож на русского прасола из Ряжска. Марк Шагал знает серую краску! – В комнате на амфитеатре – зрители – сидели евреи, еврейские девушки были прекрасны. Никто не аплодировал, потому что играли прекрасно и не надо шуметь там, где хорошо. Те и эти – одно, но костюм многое значит, и костюм местечка совсем не пиджак и манжеты, как на амфитеатре: тут не было серой краски Марка Шагала – – Есть обычай меняться на пасху, христосуясь во Христе, красными яйцами, символами солнца, – русские кустари делают игрушки детям: яйцо надето на яйцо, и так много раз, до малюсенького, до сердцевины. Как же снять скорлупу за скорлупой, чтобы найти сердце? Каждый по-своему расположит эти яйца, надетые одно на другое. Еврейство сшило красною нитью историю человечества – белой расы последних двух тысяч лет. Что же мистический народ и мистический дибук, где два измерения – любовь и смерть – первая скорлупа? или быт местечка в Западном крае на древнем языке, скрепленный Марком Шагалом? или – третье, – то, что купец Сендер похож на российского прасола, потому что купец, а синагогские служки на деньги, которые им оставила – на молитву за умирающего ребенка рыдающая мать – купили водки, – а нищие – страшным ожерельем калек на сцене – воют от счастья, когда в Лию вселился дибук? – Это ли сердце надетых друг на друга пасхальных яиц? – И не самое ли главное – единственное – то, что мать плакала об умирающем ребёнке, как все матери, что Лия и Ханан любили любовною любовью, сильной, как смерть, как все любящие впервые? – что отец Сендер любил Лию отцовской любовью, сильной, как род, как должно всем отцам, – не единственное ли: – человек? – человечность?

– – еврейский народ сшил человечество Европы на две тысячи лет – религией и мистикой, – тринадцать чудаков из Галилеи. В католичестве, протестантизме, православии – в них, за ними, от них – затерялись звездочеты, астрологи, алхимики, кабалисты, маги, чернокнижники – –

– …кто поймет оторванность от полей и цветов и от пахаря, – кто почует сиротство свое перед бескровной стихией, им же воздвигнутой, и поборет волю в смерть перед Молохом-Маховиком? – Нет, крови! . . . . . . . . . .

В те годы – отошедшие – невероятнейшие были в России Памиры, спутались числа и сроки. Не было городов, весей и сел, где б не было восстаний, бунтов и войн. В те годы никто не умирал естественной старческой, постельной смертью, но смерть шла в расстрелах, в тифах, в увечьях, в голоде, в людоедстве, – люди умирали у стенок, на шпалах, в вагонах, в оврагах. –

– В те годы (по расчету Непомнящего) в России родилось, прожило и умерло, убив до миллиона людей, девять миллионов пудов вшей: в России разучились читать цифры, меряя все астрономически, – девять миллионов пудов вшей, если б это была рожь, хватило б прокормить нормой Наркомпрода в течение года Коломенские земли. В те годы родились так же, как умирали – в тифах, в увечьях, на шпалах, в теплушках. В те годы вся Россия вышла на шпалы в великом переселении правд, вер и народов, – поэтому в поспешности из паровозов делали аэропланы, пусть они не могут летать, пусть поездов и паровозов больше было под откосами, чем на шпалах. В те годы вся Россия была серой, как солдатская

шинель. В те годы вся Россия была во внутренних пошлинах заградительных отрядов, продовольственных карточек, прав на разъезды, чтоб голодать, – у каждого мужчины сохранились с тех пор жилеты, чтобы в них вместо ваты всыпать пшено, а у женщин – мешки на живот, чтоб имитировать мукой беременность, были случаи, когда пороли штыками животы подлинно беременным, чтоб узнать – не пшено ли там?

– – те годы Союза Советских Республик Европы и Азии ушли заржавевшими заводами, разрушенными фабриками, опустевшими городами, поездами под откосами, серой шинелью, шпалами, кострами из шпал, песнями голодных, людоедством Поволжья, могилами без крестов и без памяти, – ушли полями, лесами, болотами, селами и весями – русскими, – паровозы не стали аэропланами. – И те годы были величайшей романтикой! величайшей радостью, величайшими правдой и верой! Ведь каждый, как реликвий, хранил тот жилет, в котором возил он пшено, – и вспоминая о днях отошедших: грустил. И аэропланы, из паровозов – всетаки – летали тогда! – –

Где сердце Москвы, вот у этой, где – – за осенью, за первыми порошами пришла зима?

И зима уже сломалась декабрем – –

В январе, когда начинало пригревать солнце, а морозы упали за двадцать ниже нуля, – когда дни стояли желтые, восковые, как мертвец, в морозе и солнце и в отчаянной небесной сини, – после воскресной ночи, промерзшей просторами и избами избяной Руси и Расеи –

– (там, в знахарях, с заваленок, с печей, из трахом оконцев – видны огни городов, дым труб, лязг железа, и «деды» говорили:

– Жнамо, даа, то ись, канешно, – огниии, к примеру, воо, то ись, даа, жнамо – –), когда люди в Москве будничали Тверской, Ильинкой, Арбатом, разговорами о Гадибуке, фокстротами, пивными, заботами на сегодня и на завтра и о «твердой валюте» – и этим свободным воскресеньем – –

– – назавтра утром, над всеми просторами России и мира, по-мирно, на всех языках России и мира, всеми радио и телеграфами мира, всем человечеством – вот всей этой шарообразной махиной, что несется в межпланетных пространствах, что зовется – Земля – –

– – узналось, что умер человек, как умер человек, как эпоха, человек, ставший для истории главою – Россия и мир – человек, который умер, чтоб сразу перейти в легенду, чтоб показать, как человечеству надо бороть смерть.

Это был день – были дни, – когда вся Россия, дни, города, веси, улицы, люди насупили брови, свели брови, – маршами заводов и полков выстроилась владимирствующая Россия, – заводом, турбиной, миллионом людей, тех, что красными знаменами пошли против Руси и Рассей и против земли. Земля трещала дедом-морозом двадцать ниже нуля, чесалась ветрами, леденела небесною твердью, промерзала сумерками серыми, как нищая от Гребенской Божьей-Матери и как Рязань-яблоко, умирала черными холодами ночей, враждебных человеку, не страшных волкам –

– и все же, на земле, в Москве у Дома Союзов, где был труп, – где тысячей человек шла но земле – поземкой – человеческая черная толпа ко гробу, – красные дымные костры горели на земле круглые сутки, как круглые сутки шли люди, топили землю, жгли землю, задымливали землю. Костры в дыму были страшны смертью ночей, в Рязани-яблоке вечеров, как нищая от Гребенской Божьей Матери, и: –

– сколько книг можно напить – вот, о женщине, о старухе, о русской бабе, о Марье из весей, о той, что там, в ночи на земле, во мраке подъезда Дома Союзов, в дыму костров, запричитала, завыла, как кликушлили русские бабы тысячелетьем, – как о сыне, вынув из сердца, из кликушествующего тысячелетья – неосознанное – владимирствующее, – владеющее миром:

– Володимир, голубчик, касатик, роодненький, – на коготы нас оставил…

…А в обовшивевших просторах российских лесных полей и болотных лесов, где избяная древесная снасть к тому, чтоб кочевать и бегать, – где люди, зарясь на огни заводов и стальных дорог вдали, говорят о лешихгородах, о чумовых, об анчихристах из городов, – в безлобых под соломой поселках, люди с болотинами глаз и хвостами бород – приходили в советы в волость и недоумело спрашивали: можно ль отслужить заупокойную панихиду – за Ленина. – –

И потом, в день, когда земля в полдень была полночно темна, но в полночь светла как день и прозрачна, чтоб видеть далекие впереди созидания, когда сумерки начинали гнить четырьмя часами, – в воскресенье, когда ломается Рязанью-яблоком неделя, – –

– – заводы, заводы, заводы, бетон, сталь, Россия, города, Москва – сдвинутыми в гранит бровями, скулами, как сталь, миллионом толп, – замерли на пять минут, когда клали в братскую могилу и в вечность к земле труп, – замерли эти, рожденные октябрями, заморозками: ибо земная осень стала человеческой весной, эти отобранные октябрями, – владимирствующие изо всех болот Руси и Рассей, – и гудели, гудели только заводы, сталь, бетон, шпалы выли, гудели гудки всея России – –