Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы
Шрифт:
Мы ехали рядом.
Небо медленно раскрылось над нами.
Дымки туманов колебались в воздухе, исчезали, снова собирались, так что казалось, что лазурь бледнеет, точно по ее прозрачности разлилась бесконечная молочная волна. Приближался тот самый час, в который накануне в Вилле Сиреней Джулианна и я смотрели в сад, залитый светом. Вокруг нас чаща становилась золотой, невидимые пели птицы.
— Ты обратил внимание на Джиованни Скордио, на старика? — спросил меня Федерико.
— Да, — ответил я. — Я думаю, я никогда не забуду его улыбки и его глаз.
— Этот старик святой, — прибавил Федерико. —
Приближался час испытания, час страшный и вместе с тем желанный.
Джулианна была готова. Она не уступала капризу Мари; она захотела остаться одна в своей комнате, чтобы ждать меня. «Что я ей скажу? Что скажет мне она? Как я буду держаться с ней?» Все соображения, все предположения исчезли у меня; остался лишь невыносимый страх. Можно ли предвидеть исход беседы? Я чувствовал, что не владею собой, не владею своими словами и своими поступками. Но я чувствовал в себе брожение смутных и противоречивых ощущений, которые должны были разразиться при малейшем толчке. Никогда так ясно и отчаянно я не сознавал волнений и чувств, вызванных образами, не оставлявшими меня весь день. Я знал хорошо, слишком хорошо, что это волнение, сильнее всякого другого, способно поднять в человеке самую низменную грязь; я знал слишком хорошо это низкое сладострастие, от которого ничто не может защитить, я знал эту ужасную половую лихорадку, несколько месяцев привязывавшую меня к презренной и ненавистной женщине, к Терезе Раффо.
А теперь чувства доброты страдания и мужества, такие необходимые мне при свидании с Джулианной, чтобы держаться первоначального решения, шевелились во мне как смутная дымка на грязном болоте, полном глухих трясин.
Не было еще полночи, когда я вышел из своей комнаты, чтобы идти к Джулианне. Все звуки замерли.
Бадиола отдыхала в глубокой тишине. Я прислушивался, и мне казалось, что я слышу в этой тишине спокойное дыхание моей матери, моего брата, моих девочек, этих чистых, невинных существ. Я представил себе личико уснувшей Мари таким, как я видел его накануне ночью. Я представлял себе также и другие лица; на каждом было выражение покоя и мира и тишины; неожиданная нежность овладела мною.
Передо мной во всей полноте промелькнуло счастье, мельком виденное накануне и исчезнувшее.
Если бы ничего не случилось, если бы сохранить прежние иллюзии, какою ночью была бы эта ночь! Я шел бы к Джулианне как к обоготворенному существу.
И что мог бы я желать, как не этой тишины, окружавшей трепет моей любви?
Я прошел по комнате,
Я шел прямо, уже более не останавливаясь и не сдерживая шума шагов.
Я не постучал в дверь, но сразу открыл ее; я вошел. Джулианна стояла, опершись рукой об угол стола, неподвижная, строгая, точно изваяние.
Я все видел. Ничто не укрылось тогда от моего взгляда, ничто не укрывается. Мир действительности совсем исчез. Остался лишь мир воображаемый, в котором я дышал порывисто, с тяжелым сердцем, бессильный выговорить слово, но тем не менее сохраняя странную ясность, точно на сцене в театре. На столе горела свеча, придававшая реальность этой кажущейся сцене, потому что трепетный огонек порождал вокруг себя смутный ужас, который актеры драмы оставляют в воздухе своими жестами отчаяния и угрозы.
Странное ощущение рассеялось, когда, наконец, не будучи в состоянии переносить молчания и мраморной неподвижности Джулианны, я произнес первые слова. Звук моего голоса оказался иным, чем я ждал в тот момент, когда я раскрыл рот. Невольно голос мой был кроткий, дрожащий, почти робкий.
— Ты меня ждала?
Глаза ее были опущены; не поднимая их она ответила:
— Да!
Я смотрел на ее руку, неподвижную как подпорка, и казалось, она деревенела над кистью руки, державшейся за угол стола, я боялся, что эта хрупкая опора, на которую опиралось все ее тело, не выдержит и она упадет всей своей тяжестью.
— Ты знаешь, зачем я пришел, — продолжал я с чрезвычайной медленностью, вырывая из сердца слова одно за другим.
Она молчала.
— Правда ли, — продолжал я, — правда ли… то, что я узнал от моей матери.
Она все молчала… Казалось, она собирается с силами. Странная вещь: в этот момент я не считал абсолютно невозможным, чтобы она ответила, нет.
Она ответила (я скорей увидел, чем расслышал, ответ на ее бескровных губах):
— Правда.
Удар был сильнее того, который нанесли мне слова матери.
Я уже раньше знал все; я уже жил целые сутки с этой уверенностью; и тем не менее это ясное и определенное подтверждение потрясло меня так, как будто правда открылась мне впервые.
— Правда! — повторил я машинально, говоря сам с собой и испытывая ощущение, точно я очутился живым после падения на дно пропасти.
Тогда Джулианна подняла веки; она пристально посмотрела мне в глаза, делая неимоверные усилия над собой.
— Туллио, — сказала она, — выслушай меня.
Но от спазм голос ее прервался.
— Выслушай меня… Я знаю, что мне нужно сделать. Я была готова на все, чтобы избавить тебя от этой минуты: но судьба хотела, чтобы я перенесла самую ужасную вещь, вещь, которой я безумно боялась… (а! ты слышишь меня)… тысячу раз больше, нежели смерти: Туллио, Туллио, — твоего взгляда.
Другой спазм прервал ее голос, и он становился полным такого отчаяния, что он давал физическое ощущение разрыва самых сокровенных фибр. Я опустился на стул возле стола; я охватил голову руками и ждал, чтобы она продолжала: