Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

д'Аннунцио Габриэле

Почти всегда, одновременно, представлялась мне улыбка Джулианны в то далекое, тихое утро, когда, встав впервые после долгой болезни, она поистине божественным движением предложила мне свою любовь, прощение, мир, забвение, все эти добрые и прекрасные вещи; воспоминание об этом вызывало во мне сожаление и бесконечные, отчаянные угрызения совести. Кроткий и страшный вопрос, прочитанный Андреем Болконским на лице мертвой княгини Лизы, читался мной постоянно на лице еще живой Джулианны: «Что вы со мной сделали?» Я не слышал от нее ни одного упрека; чтобы уменьшить тяжесть своей вины, она не бросила мне в лицо ни одну из моих подлостей; она была покорна перед своим палачом, ни капли горечи не было в ее словах; и однако ее глаза повторяли мне: «Что ты со мной сделал?»

Страшное

желание самопожертвования вдруг загорелось во мне, толкало меня взять мой крест. Величие искупления казалось мне достойным моего мужества. Я чувствовал в себе избыток сил, геройство души, ясность ума. Идя к страдающей сестре,я думал: «Я найду доброе слово, чтобы утешить ее; я найду братские выражения, чтобы утешить ее, уменьшить ее страдания, поднять ее чело». Но в ее присутствии я не мог говорить. На моих губах лежала точно не снимаемая печать, мое существо казалось пораженным злыми чарами. Внутренний свет сразу потухал, как от ледяного дыхания неизвестного происхождения. И во тьме начиналось смутно глухое возбуждение, слишком хорошо мне знакомое и против которого я был бессилен. Это был признак приступа. Я бормотал несколько несвязных слов, избегая смотреть Джулианне в глаза, и поспешно уходил.

Не раз мне приходилось оставаться. Когда это становилось нестерпимым, я искал поцелуя Джулианны; то были поцелуи, длившиеся до удушения, то были почти гневные объятья, оставлявшие нас еще более подавленными, печальными, они разделяли нас еще более глубокою пропастью, оставляли на нас лишнее пятно.

«Варвар! Варвар!» В глубине этих объятий лежало преступное намерение, в котором я сам себе не смел признаваться. Если бы в один из этих приступов, во время одного из этих объятий, упорный зародыш отделился бы от матери! Я не думал о смертельной опасности, которой подвергал Джулианну, ее жизнь. Очевидно, если бы произошел подобный случай, жизнь матери подверглась бы большой опасности, но я в своем безумии думал лишь об уничтожении ребенка. Лишь позже мне пришло в голову, что одна жизнь неотделима от другой и что в моих безумных попытках я покушался как на одну, так и на другую жизнь. Джулианна, может быть, подозревавшая, из каких низменных побуждений рождалось мое чувство, не сопротивлялась мне. Молчаливые слезы поруганной души не наполняли больше ее глаз. Она отвечала на мою страсть почти зловещей страстью. Порой на ней появлялся пот агонии, и она казалась трупом. Однажды она крикнула мне вне себя, задыхающимся голосом:

— Да, да, убей меня!

Я понял. Она ждала смерти, она ждала ее от меня.

XX

Сила ее скрывать свои ощущения в присутствии посторонних была невероятной; ей удавалось даже улыбаться! Страх за ее здоровье помогал мне оправдывать те печальные часы, когда я был не в силах притворяться. Это беспокойство, разделяемое матерью и братом, позволяло не радоваться новой беременности, как было в предыдущих случаях, позволяло избегать обычных намеков в беседах. Это было еще счастьем. Наконец в Бадиолу приехал доктор Вебести. Его посещение ободрило всех. Он нашел Джулианну очень слабой, он нашел в ней некоторое нервное расстройство, малокровие, нарушение питания всего организма; но он утверждал, что процесс беременности не представляет заметных отклонений, а при улучшении общих условий и роды могли совершиться правильно. Сверх того, он возлагал большие надежды на исключительную натуру Джулианны, давшей уже и в прошлом доказательство поразительной выносливости. Он предписал гигиенический и диетический режим, одобрил пребывание в Бадиоле, рекомендовал правильность, умеренность в движении и спокойствие духа.

— Я рассчитываю главным образом на вас, — сказал он мне серьезно.

Я был разочарован. Я возлагал на него надежду на спасение и теперь терял ее. До его приезда я надеялся на следующее: «Если он объявит необходимым ради спасения Джулианны пожертвовать еще бесформенным и неживым ребенком? Если он объявит необходимым сделать выкидыш, чтобы избегнуть верной катастрофы во время родов!..» Джулианна была бы спасена, она выздоровела бы; и я тоже был бы спасен,

я почувствовал бы, что возрождаюсь. Я думаю, что я мог бы почти забыть или, по крайней мере, примириться: время залечивает столько ран, а работа утишает столько печалей. Я думаю, что я мог бы обрести мир, но мало-помалу я стал бы следовать примеру моего брата, я сделался бы лучше, я сделался бы человеком, я стал бы жить для других, принял бы новую веру. Я думаю, что само горе способствовало бы возвращению моего достоинства. Человек, которому судьбою дано страдать более других, страдать более других — разве это не изречение моего брата. Есть избранность и в страдании. Джиованни Скордио, например, избранник. Кто обладает этою улыбкой, обладает божественным даром. Я верил, что смогу удостоиться этого дара…

Я надеялся, и хотя это и противоречило моей жажде искупления, я надеялся на уменьшение моего наказания!

В действительности, хотя я и искал возрождения через страдание, но я боялся страдать, боялся стать лицом к лицу с настоящим страданием. Дух мой устал, и, хотя я видел истинную цель и волновался христианскими идеями, я шел окольным путем, который приводил к неизбежной пропасти.

Разговаривая с доктором, я высказал известное недоверие к его ободряющим заключениям. Высказывая беспокойство, я нашел способ передать ему свою мысль.

Я дал ему понять, что хочу во что бы то ни стало избавить Джулианну от опасности и что в случае надобности откажусь без сожаления от ребенка. Я просил его ничего не скрывать от меня.

Он снова успокоил меня. Он объявил мне, что даже в затруднительном случае он не прибег бы к выкидышу, так как при тех условиях, в которых находилась Джулианна, потеря крови была бы для нее роковой. Он повторил, что прежде всего нужно позаботиться о восстановлении крови, о поддержании ее ослабевшего организма, о приобретении силы и спокойствия, необходимых для благополучного исхода родов. Он прибавил:

— Я думаю, что синьора больше всего нуждается в нравственном утешении. Я старый друг семьи. Я знаю, что она много страдала. Вы можете поддержать ее.

XXI

Мать, ободренная, усилила теперь свою нежность к Джулианне. Она высказывала свои надежды, свое предчувствие. Она ждала внука, маленького Раймонда; на этот раз она была уверена.

Брат тоже ждал Раймонда. Мари и Натали часто обращались с разными наивными вопросами то ко мне, то к матери, то к бабушке насчет их будущего товарища.

Таким образом любовь домашних, выраженная в предчувствиях, в пожеланиях, в надеждах, начинала окружать еще невидимое, еще несформировавшееся существо. Бедра Джулианны начинали расширяться. Однажды я и Джулианна сидели под вязами. Мать только что покинула нас. В своем разговоре она все время упоминала о Раймонде, она даже стала употреблять уменьшительное имя Мондино, вызвавшее далекие воспоминания о моем умершем отце. Я и Джулианна улыбались ей. Она думала, что ее мечта — наша мечта. Она оставила нас, чтобы мы продолжали мечтать.

То был час захода солнца, час спокойный и ясный. Над нашими головами листья не шелестели. Время от времени стая ласточек рассекала воздух с шумом крыльев, с резкими криками, как в Вилле Сиреней.

Мы следили глазами за матерью, пока она не скрылась. Потом мы взглянули друг на друга, молча, уныло.

Некоторое время мы хранили молчание, подавленные размерами нашей печали. А я, со страшным усилием своего существа отстранив Джулианну, почувствовал отделенную, обособленную жизнь маленького существа, как будто в этот момент около меня не было никого другого, ничего другого. Это ощущение не было обманчивым, но живым и глубоким. Ужас пробежал по всем моим фибрам, я вздрогнул и взглянул в лицо Джулианны, чтобы рассеять это чувство ужаса. Мы оба глядели, как потерянные, не зная, что говорить, что предпринять против этого ощущения. И я видел, как на ее лице отражалось мое отчаяние, я угадывал выражение своего лица. А так как мои взгляды невольно направились на ее бедра, то, подняв их, я заметил на лице ее выражение панического ужаса, являющегося у больных ужасною болезнью, когда кто-нибудь смотрит на часть их тела, обезображенную болезнью.