Том 2. Невинный. Сон весеннего утра. Сон осеннего вечера. Мертвый город. Джоконда. Новеллы

д'Аннунцио Габриэле

Она сказала:

— Спасибо. Ты сделаешь со мной все, что хочешь.

Среди ночи до нас донеслось пение, сопровождаемое неясным звуком сельской флейты.

— Ты слышишь? — сказал я. Мы прислушались. Поднялся ветер. Нега летней ночи переполнила мне сердце.

— Хочешь пойти посидеть на террасе? — спросил я тихо Джулианну.

Она согласилась, встала. Мы прошли через другую комнату, где не было другого света, кроме луны. Большой белый поток, точно прозрачное молоко, заливал пол. Чтобы выйти на террасу, она шла передо мной в этом светлом потоке, и я мог ясно видеть ее обезображенную тень.

Где было легкое, гибкое существо, которое я сжимал в своих

объятиях? Где была возлюбленная, которую я нашел под цветами сирени в апрельский полдень.

Мгновенно у меня промелькнули в сердце сожаление, отчаяние.

Джулианна села и положила голову на железо решетки. Ее лицо, освещенное луной, было белее всего окружающего, белее стены.

Глаза ее были полуоткрыты. От ресниц падала тень, смущавшая меня более, нежели взгляд.

Как я мог говорить?

Я повернулся к долине, наклонившись к решетке и сжимая пальцами ее холодное железо. Подо мной расстилалась громадная масса смутных призраков, среди которой я различал только сверкание Ассоро. Пение доносилось до нас с порывами ветра, а во время пауз слышался тот же неясный и отдаленный звук флейты. Никогда ночь не казалась мне полной такой неги и грусти. Из глубины моей души рвался громкий, хотя и неслышный крик об утраченном счастье.

XXV

Приехав в Рим, я тотчас же раскаялся, что уехал. Город был душный, раскаленный, почти пустой; и мне было страшно. Дом был немой, как могила, и все прежние вещи, знакомые мне вещи имели другой странный вид; и мне было страшно. Я чувствовал себя одиноким в этом страшном одиночестве; но я не пошел разыскивать приятелей, я не хотел вспоминать и узнавать их. Я принялся искать только того, против которого чувствовал непримиримую ненависть — Филиппо Арборио; я надеялся встретить его в каком-нибудь общественном месте. Я отправился в ресторан, который, я знаю, посещался им; я ждал его там целый вечер, обдумывая подробности столкновения. Шаги каждого вновь пришедшего разжигали мне кровь. Но он не пришел. Я расспросил прислугу. Она давно не видела его.

Я посетил фехтовальную залу. Зала была пустая, залитая зеленоватым светом, падавшим от закрытых ставень, в комнате носился какой-то особенный запах от мокрых паркетов. Учитель, покинутый своими учениками, принял меня с большой радостью. Я внимательно выслушал его подробный рассказ о триумфах, выпавших на его долю во время последнего состязания. Потом я стал его расспрашивать о приятелях, посещавших его школу; и наконец я спросил его о Филиппо Арборио.

— Его нет в Риме уже четыре или пять месяцев, — ответил мне учитель. — Я слышал, что он болен очень серьезной нервной болезнью и что ему трудно поправиться. Это говорил мне граф Галлиффа. А больше я ничего о нем не знаю.

Потом он прибавил:

— В самом деле он был очень слаб. Он взял у меня несколько уроков. Он боялся удара; он не мог видеть у себя перед глазами острия шпаги…

— Галлиффа еще в Риме? — спросил я.

— Нет, в Римини.

Несколько минут спустя я распростился с ним.

Неожиданная весть поразила меня. Я подумал: «Если б это действительно было правдой!» Я желал, чтобы он был поражен одной из тех ужасных болезной спинного мозга, которые приводят человека к страшным последствиям, к идиотизму, к самым тяжелым формам сумасшествия и затем к смерти. Признаки, известные мне из научных книг, воспоминания о посещении сумасшедшего дома, случай с одним из моих приятелей, бедным Спинелли, быстро пришли мне на ум. И мне представился бледный Спинелли, сидящий в большом кресле из красной кожи, землисто-бледный, точно труп, с

неподвижными чертами лица, с широко раскрытым ртом, полным слюны и что-то бормочущим. Я как сейчас вижу жест, с которым он утирал все время бежавшую слюну. Я как сейчас вижу белокурую, тонкую, страдающую сестру, которая подвязывала ему, как ребенку, салфетку и зондом вводила в его желудок пищу, которую он сам не мог проглотить.

Я думал: «Таким образом я буду в выигрыше. Если бы у меня была дуэль с таким известным противником, если бы я тяжело ранил его или убил, дело не осталось бы тайным: оно обежало бы всех и каждого, распространялось и обсуждалось бы газетами. И, пожалуй, вышла бы на свет и истинная причина дуэли. Между тем эта благодетельная болезнь спасает меня от всяких неприятностей и сплетен. Конечно, я могу отказаться от кровожадного удовольствия, от наказания, нанесенного моей рукой (а уверен ли я в исходе?), когда я знаю, что болезнь парализовала, сделала бессильным ненавистного мне человека. Но верно ли это известие? А если он болен только временно?» Мне пришла в голову хорошая мысль. Я вскочил в экипаж и велел извозчику ехать к его издателю. Дорогой я думал о двух мозговых расстройствах, самых страшных для писателя, для художника слова, для стилиста: афазия и аграфия. И у меня было фантастическое представление об их симптомах. Я вошел в книжный магазин; сперва я ничего не мог разглядеть со света, я расслышал только носовой голос, спрашивавший меня с иностранным выговором:

— Что угодно синьору?..

За прилавком я разглядел человека неопределенного возраста, белесоватого, сухого, бесцветного, похожего на альбиноса. Я обратился к нему, назвав несколько книг. Некоторые из них я купил. Потом я спросил последний роман Филиппо Арборио.

Альбинос подал мне «Тайну». Тогда я представился фанатичным поклонником этого писателя.

— Это последний?

— Мы объявили несколько месяцев тому назад еще новый его роман.

— Turris eburnea!

— Ах, Turris eburnea!

Сердце екнуло у меня.

— Но думаю, что не выпустим его.

— Отчего же?

— Автор очень болен.

— Болен! Чем же?

— Прогрессивным мозговым параличом, — ответил альбинос, старательно отчеканивая эти три страшные слова.

— Ах, болезнь Джулио Спинелли! Стало быть, болезнь опасна.

— Очень, — сентенциозно изрек альбинос. Вы знаете, что паралич не останавливается.

— Но он теперь в начале?

— В начале; но насчет характера болезни нет сомнений. В последний раз, когда он был здесь, я слышал, как он говорил. Он уже с трудом выговаривал некоторые слова.

— Ах, вы его слышали?

— Да, синьор. У него был уже неясный выговор, немного заикающийся на некоторых словах…

Я разжигал альбиноса моим почти подобострастным вниманием к его ответам. Я думаю, он готов был бы отметить все согласные, на которых запинался язык знаменитого романиста.

— А где он теперь?

— В Неаполе, доктора лечат это электричеством.

— Ах, электричеством! — повторил я с наивным удивлением, притворяясь невеждой, желая этим польстить тщеславию альбиноса и продлить разговор. Это правда, что в этой длинной и узкой, как коридоре, лавке пробегала свежая струя воздуха, способствовавшая разговору. Свет был мягкий. Приказчик преспокойно сидел на стуле в тени земного глобуса. Никто не входил. В хозяине было что-то смешное, что развлекало меня, он был такой белесоватый, рот как у грызуна, голос гнусавый. И в этой тиши библиотеки было очень приятно слышать утверждение с такой уверенностью о неизлечимости болезни ненавистного человека.