Том 2. Повести и рассказы
Шрифт:
«Бесовское наваждение, — решил Заяц. — Не миновать беды!»
Он не чаще чем раз в несколько лет выезжал из своей глуши, и кареты были ему знакомы так же мало, как законы оптики.
Между тем дама вошла в дом, а камердинер ее остановился на пороге.
Жена Зайца только что начала в третий раз заговаривать болезнь Анельки, как шуршание длинного шлейфа привлекло ее внимание. Она обернулась и обомлела, увидев в комнате незнакомую пани, от которой так и веяло «ясновельможностью».
Не обратив внимания на удивленную хозяйку, пани подошла
— Анельця! — сказала она ласково.
Анелька вскинулась, как подброшенная пружиной, и села на постели, уставив блуждающий взгляд на незнакомку. Она словно собирала разбегавшиеся мысли, пыталась что-то вспомнить, но не узнавала ее. Появление этой дамы, впрочем, не удивило Анельку — быть может, она приняла ее за одно из видений, являвшихся ей в бреду.
— Анельця! — повторила дама.
Девочка улыбнулась ей, но молчала.
— Горячка… не в себе она, — шепотом пояснила Ягна.
Дама, увидев кружку с водой, намочила свой батистовый платочек и вытерла Анельке лоб и виски. Потом сложила мокрый платочек и положила его на голову больной.
Холод на минуту вернул Анельке сознание, и она заговорила:
— Вы — наша бабушка? Или еще другая тетя? Вас мама прислала?
Дама вздрогнула.
— Я приехала за вами. Поедешь со мной?
— А куда? К маме? Или домой, в усадьбу? Мне так хочется в наш сад. Здесь холодно…
— Чего же ты плачешь, детка? — спросила дама, нагнувшись к ней. Она тут же отшатнулась, когда в лицо ей ударило горячее дыхание больной. Но, глянув в белое, облитое лихорадочным румянцем лицо Анельки, в ее большие кроткие и печальные глаза, подумала о безмерном несчастье, постигшем этого ни в чем не повинного ребенка, и не могла удержаться от слез.
Анелька закрыла глаза. Казалось, она дремлет, утомленная разговором. Дама опять намочила платок и положила ей на лоб, затем вышла в сени.
— Кшыстоф, — сказала она камердинеру, — сейчас же садись в бричку и поезжай домой.
— Слушаю, вельможная пани.
— Пусть поставят кровать в той гостиной, что окнами в парк. Пошли в местечко за лекарем и вызови телеграммой из Варшавы еще одного — управляющий даст тебе адрес.
Камердинер поклонился, но не уходил, желая, видимо, высказать свое мнение.
— Ты хочешь мне что-то сказать?
— Да. Я полагаю, что вельможной пани нельзя здесь оставаться одной, без всяких услуг, — важно изрек Кшыстоф.
— Да ведь мы все отсюда уедем, как только больная немного успокоится.
— Не пристало вельможной пани возить больных, это дело докторов и монашек.
Дама покраснела и с минуту была в нерешимости, словно признавая авторитет Кшыстофа в таких вещах. Но вместе с тем ей не нравились эти замечания, и она ответила сухо:
— Делай, что я сказала.
— Раз вельможная пани велит, я поеду, но снимаю с себя всякую ответственность, — сказал Кшыстоф, чопорно поклонившись. — Однако
Пани вернулась к Анельке, раздумывая, почему ей неприлично ухаживать за больными. Она села у топчана и растроганно всматривалась в лицо девочки.
«Как она похожа на него! — мысленно говорила она себе. — Тот же рот… Да, видна его кровь… Бедный! Я постараюсь вознаградить его за все, что он выстрадал».
В ее воображении встал красивый отец Анельки, и теперь она уже без колебаний решила ухаживать за больной. Ведь это его ребенок, она это сделает для него!
Кучер, замотав вожжи, спустился с козел торжественно, как небожитель, сошедший с небес в нашу юдоль слез, и, по привычке всех кучеров, сложил руки на животе. Кшыстоф подошел к нему, поглаживая холеными пальцами свои английские бакенбарды.
— Вот так имение! — сказал кучер презрительно, кивком головы указывая на облезлую избу.
Кшыстоф с высокомерным состраданием поднял брови и, уставившись на одну из блестящих пуговиц его ливреи, сказал:
— Судьба играет человеком, как хочет! Верите ли, я здесь чувствую себя заброшенным в какие-то Гималаи!
— Вы, наверное, здорово скучаете по Варшаве?
Пан Кшыстоф махнул рукой.
— И по Парижу, Вене и так далее! Но что поделаешь? Вот бывший мой пан сейчас в Африке. Если он может жить там, так я могу жить здесь.
Наступило молчание.
— И стоит нашей пани гоняться за таким помещиком! — Кучер подбородком указал на хлев.
Но Кшыстоф возразил, подумав:
— Ну, не скажите… Правда, дела у него расстроены… но имя, связи, шик!
— Так, значит…
— Он настоящий пан! Княжеского рода… Если бы не он, я бросил бы эту службу. При нем я почувствую себя человеком: совсем другое положение, и от людей почет! У вас тоже будет тогда на пуговицах настоящий герб, а не какой-то там лев с факелом — ведь это же одна комедия!
— Ага! — промычал кучер.
— Так-то! — заключил пан Кшыстоф. — А пока до свиданья! Еду приготовить все к приему детей и разослать нарочных за докторами.
Он дотронулся двумя пальцами до полей круглой шляпы.
— Адью! — отозвался кучер, уважительно кланяясь старшему товарищу.
Камердинер, шествуя медленно и важно, подошел к дому и, натягивая снятые минуту назад перчатки, крикнул вознице в бричке:
— Подавай!
Бричка подкатила с грохотом.
— Лети вовсю, хотя бы лошадей загнал! Только через плотину поезжай осторожно.
— А если и вправду загоню лошадей? Что тогда? — спросил возница.
— Раз я говорю, что можно загнать, значит имею на то причины, — с достоинством отпарировал Кшыстоф.
Ступив на подножку, он застегнул перчатки, потом приподнял сзади пальто, уселся поудобнее и глубоко вздохнул.
Стоявший у хлева Заяц снял рваную соломенную шляпу:
— Счастливого пути вельможному пану!
Это польстило Кшыстофу. Он дружелюбно хмыкнул, полез в карман и, бросив мужику злотый, сказал: