Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
Его это так беспокоило, что он сказал раз даже Павлу, с которым вообще не говорил об этих делах:
— Что же у них там делается? не понимаю, почему так долго нет никаких извещений, не переловили уж их там всех…
— Не знаю.
— Кажется, этот твой приятель, Зайцев, там болтался, — он не знает ли чего? ты его давно не видел?
— Давно, — с трудом отвечал Павел, вдруг ясно вспомнив часовню и близко-близко к глазам бледное лицо Кольки.
В передней раздался звонок. Павел, сам не зная почему, бросился к двери.
— Куда ты? отворят без
Павел вернулся очень скоро и сказал, что кто-то ошибся квартирой.
— А я думал, не повестка ли?
— Нет, нет. Это просто ошибка, в шестой номер какой-то господин.
— Что же он, без глаз или неграмотный? Ты его обругал, по крайней мере, как следует?
— Да, да, я сказал ему: будьте внимательнее.
Помолчав, Павел пошел из комнаты, будто его что беспокоило.
— Ты куда?
— Пойду вымою руки.
— Но ведь ты сейчас только умывался.
— Не знаю, запачкался где-то.
— Ну, ну… Возвращайся скорее. Скоро ты по ночам будешь ходить и тереть руки, как леди Макбет. Я думаю, у нее и пятнышко-то было маленькое, как капля вишневого варенья.
Павел обернулся со страхом на Родиона; тот сидел пасмурный, но спокойный; ничто не указывало, что он что-нибудь знает.
— Что же ты стал? иди, мойся.
Щелкнув замком, Павел торопливо вынул из кармана письмо и, разорвав конверт, убедился, что он был прав, что именно эту записку и нужно было скрыть от Родиона Павловича, перехватив у почтальона. В ней приглашали Миусова в пятницу к 8 1/2 часам куда-то на Пески; адрес совпадал с указаниями Кольки.
— Слава Богу! — прошептал Павел, еще раз посмотрел на адрес и, сунув бумагу в печку, зажег ее. Вставая с пола, он почувствовал страшную слабость в коленях, голова кружилась, так что он принужден был даже ухватиться за край ванны, чтобы не упасть. Когда он вернулся в столовую, Родион сидел все в той же позе и будто дремал. Павел молча смотрел на это осунувшееся, но все же припухлое лицо, светлые глаза, слегка сгорбившуюся теперь фигуру, — и необыкновенная жалость вдруг охватила его сердце. Опять ослабели колени, и он остановился в дверях, не подходя к брату.
— Я вот что придумал, Павел. Меня так тяготит эта неизвестность, что я больше не могу ждать. Я сам пойду и узнаю: не схватят же меня, как только я покажусь на улице!
— Хотите, я схожу, узнаю? — мог только выговорить Павел.
— Нет, я сам хочу это сделать. Завтра, послезавтра, — Родион Павлович остановился, будто что-то высчитывая, — в пятницу! да, в пятницу вечером и пойду.
— В пятницу? — Да, а что?
— Нет, нет, ничего… Кажется, Ольга Семеновна хотела к вам прийти в пятницу.
— Ольга Семеновна? что же, она телефонировала?
И, не дожидаясь ответа, Миусов продолжал:
— Можно отложить. Я с ней сегодня увижусь и спрошу ее.
Павел едва мог дождаться, когда уйдет Родион Павлович, чтобы тотчас скорей, скорей бежать на Караванную. Чего он ждал от Верейской, что хотел ей сказать, он сам точно не знал. Прежде всего, конечно, чтоб она не выдавала его и действительно назначила
— Кто это, Павел? идите, идите, не стесняйтесь и не обращайте внимания на мой вид. Я тут от нечего делать с Дашей подушки перебираю, все комками свалялись, — добавила она с наивной и гордой откровенностью и почему-то потупилась, краснея. Помолчав, она еще добавила, будто в свое оправдание:
— Ничего, вы — свой человек.
В полутемной людской горела лампадка, и пахло плохо выветренной комнатой. Ольга Семеновна в белой, длинной, распускной кофте, с неприбранными волосами казалась проще, красивее и даже моложе. В воздухе летал пух, и, медленно кружась, опускались к полу более тяжелые, редкие перья. Павел некоторое время молча смотрел, как проворные, полные руки Ольги Семеновны и Даши вынимали из розовых наволочек сероватую мягкую массу, мяли ее, разбирали и снова осторожно клали в другую розовую же сатинетовую наволочку. Рыжая кошка внимательно следила за их движениями, иногда робкой лапкой пробуя играть с закрученным пером или чихая, когда пух садился ей на мордочку.
— Ольга Семеновна, — начал Павел, — я к вам по делу, собственно говоря.
— Да уж догадываюсь… вы без поручений-то не очень балуете меня своими визитами.
Верейская даже говорить стала проще, будто вся простота зависела от распускной кофты.
— Ну, что же Родион Павлович велел вам передать?
— Нет, это не Родион Павлович, я — сам от себя.
— Вот чудеса-то! Ну, чем же я могу служить? говорите, Павлуша.
— Приходите, пожалуйста, к нам, т. е. к Родиону Павловичу, в пятницу вечером.
— И это вы сами от себя приглашаете?
— Да.
— Странно.
— А вы не удивляйтесь. И даже попрошу вас, скажите Родиону Павловичу, что вы сами этого хотите и давно собирались. Про мою просьбу не говорите.
Верейская внимательно посмотрела на Павла, не переставая мять серый пух.
— А вы меня не путаете, Павлуша?
— Нет, нет; уверяю вас, что для Родиона Павловича это очень нужно.
Хозяйка еще помолчала, будто не слышала слов Павла, наконец серьезно молвила:
— Хорошо, я сделаю это.
— Благодарю вас.
Павел хотел поцеловать ей руку, но Ольга Семеновна остановила его.
— Не стоит, у меня руки в пуху.
Помолчав и видя, что Павел не уходит, она вдруг заметила:
— За что вы меня так не любите?
— Я? да нет, наоборот.
— Нечего отпираться. Или вы ко мне ревнуете Родиона Павловича?
— Бог знает, что вы выдумываете, Ольга Семеновна.
— В наше время все возможно… Или вы думаете, что я заставлю Родиона Павловича сделать завещание в мою пользу и лишу вас наследства?