Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
— Боже мой! Боже мой! — воскликнул Павел и поднял руки вверх, но рукава не упали, как, казалось, должны были бы, потому что у узких кистей они были застегнуты.
Глава пятая
Теперь, после смерти Матильды Петровны, Зайцев иногда забегал к Павлу в разное время дня и ночи, имея вид всегда очень деловой. Как это ни странно, занявшись деятельностью, к которой побудила его ненависть, Николай сделался менее злым, как будто действие и практическое применение злобы лишали ее той интенсивности, которая в ней была, покуда это чувство находилось потенциально
С таким же деловым видом, деловым и застывше-озлобленным, очень таинственным (таинственность тоже немало привлекала Зайцева) он вошел в переднюю Миусова и на этот раз.
Зная, как разнообразны по длительности бывают Колины визиты, Павел спросил, надолго ли он и не хочет ли чая.
— Я никуда не тороплюсь и от чая не откажусь, но раньше поговорим: очень важные вести. Но ты не пугайся и, главное, не выскакивай. В этом отношении ты страшная баба: навоображаешь себе Бог знает каких ужасов и потом сгоряча идешь напролом.
— Когда же я так поступал? Я и вообще так мало поступаю как бы то ни было!
— Это ты посоветовал Миусову отказаться, вернуть деньги и вообще разыграть всю эту комедию?
— Я. Разве это плохо?
— Да, потому что глупо и ненужно. И потом, хорошо то, что приносит хорошие результаты, а эта выходка только напортила.
— Да чему же она могла напортить? Родион Павлович выказал себя благородным человеком и сделал все, что мог, чтобы загладить свой поступок.
— Это хорошо тебе так рассуждать, сидя дома, а людям дела никакого миусовского благородства не надо. Ему никто не поверил, и все объяснили совсем иначе. Подумали, что он испугался ареста Тидемана, играет отступного и заметает следы, что далеко не так благородно, как ты говоришь.
— Но кто же может так превратно истолковывать самые чистые поступки?
— Те, кто сами поступили бы так же.
— Но Родиона Павловича знают!
— Кто там его знает! да и потом, можно двадцать лет знать человека, а на двадцать первом он сделает неожиданную гадость, потому что это положительная гадость, то, что говорят про Миусова.
— Ах, мало ли что говорят! Ну что могут говорить про него?
— Что говорят? что Родион Павлович, имея доверие Тидемана и многих других, этим отказом как бы развязал себе руки, а между тем он не из таких людей, которые умеют молчать. Он даже уж и проговорился. Известно, что он почти все рассказал Верейской.
— От кого же это известно?
— От нее самой: она не траппистка, обета молчания
— Да какое дело Родиону Павловичу до мнения людей, которые судят о всех по себе и все равно не верят в благородство хотя бы благороднейшего человека.
— На их мнение, конечно, наплевать, но у них, кроме мнения, есть сила и страх, усиливающий эту силу. Теперь Миусов для них человек опасный, и от него нужно отделаться. Правильны или нет такие опасения, это дело другое.
— Как отделаться? что ты говоришь, Николай?
— Почем я знаю, как! Может быть, даже самым примитивным способом.
— Убить?! — воскликнул Павел.
— Хотя бы. Но, пожалуйста, не волнуйся и не скачи. Я тебе вовсе не для того это сказал, чтобы ты там предупреждал или принимал меры. Во-первых, это не нужно, во-вторых, ничего не делай, не поговорив со мною. Опять придумаешь какое-нибудь благородное идиотство.
— Убить! убить! и ты остаешься с ними?
— Остаюсь для того, чтобы этого не было.
— Но ты же, Коля, сам поступаешь благородно!
— Я поступаю, как хочу, как мне выгоднее и приятнее. Если это называется поступать благородно, тем лучше: я слов не боюсь! Еще одно обещай мне: не сказать и даже ничего не говорить Миусову. Доверься мне, тем более что ты едва ли что можешь сделать.
— Но какие люди, какие люди! Начинаешь понимать Любу!..
— Это насчет того, что они решили избавиться от опасного человека таким простодушным способом? А знаешь что? эти люди вовсе не так плохи. Ведь это предрассудок, что убийство — такая ужасная вещь. Есть вещи гораздо похуже! Притом тут люди убежденные, готовые сами каждую минуту отдать свою жизнь за дело, так что смерть для них не так ужасна. Если б ты видел самого неистового из наших ораторов, ты бы очень полюбил его. Это человек кристальной чистоты, а между тем он-то главным образом и свирепствует. Я думаю даже, что он девственник.
— Кто же он?
— Имя я тебе, пожалуй, могу сказать. Оно для тебя пустой звук. Это — Евгений Алексеевич Лосев.
— Как, Лосев?
— Да. А ты его знаешь?
— Нет, нет. Так это Лосев настаивал, чтобы освободиться скорей от Родиона Павловича?
— И он, и другие. Он начал и горячее всех говорил. Ну, о чем ты так задумался?
— Я все думаю о Любе.
— Почему именно о ней?
— Сам не знаю, почему. Вообще то, что ты говорил, меня совершенно сразило.
— Я тебе ручаюсь, понимаешь, ручаюсь, что никакого несчастья не произойдет, только сиди спокойно.
— Как же я могу сидеть спокойно? Все, все как-то соединилось против нас.
— Это ничего. Будь покоен! У тебя есть цель жизни. Пусть ты сам ее выдумал, пусть на чужой взгляд она покажется мелкою, но она есть. Это хорошо, когда есть. Я вот все не могу позабыть, какую тогда на прощаньи о. Алексис мне задал загадку!..
— Я даже позабыл, что он говорил тогда.
— Забыл, значит, тебе это не нужно. Да, кстати, как же теперь Миусов? деньги-то отдал, у вас нет, наверное, ничего, а вам скоро очень понадобятся.
— Не знаю. Если нужно будет, я схожу к Верейскому. Я не знаю только, в городе ли он.
— Ты, Павел, не ходи. Я тебе завтра денег принесу.
— Зачем? откуда ты возьмешь?
— Я займу у одного человека. Ведь Родион Павлович все равно скоро получит старухино наследство, тогда и отдаст. А теперь я пойду. Прощай.