Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
Миусов зажег свечку и потихоньку пошел в комнату Павла.
Какая печальная и скучная квартира у них! Когда была жива Матильда Петровна, было как-то уютнее. У Верейской тоже неуютная квартира, но там это оттого, что все очень безвкусно, а здесь нет ни вкуса, ни безвкусья, просто какой-то нежилой дом, а Матильда Петровна вливала какую-то жизнь в эти вещи. Конечно, сам Миусов не мог этого сделать, но почему Павел не делает? или потому, что он хотя и дитя, но все-таки мужчина? Нет. Миусов видел много квартир холостых мужчин, которые были полны уюта и вкуса, любви к каждому предмету.
Вероятно,
Павел спал на спине, спокойно, покрытый белым стеганым одеялом, поверх которого он положил сложенные руки. Ворот ночной рубашки был высоко застегнут, и мальчик дышал так тихо, что можно было подумать, что он не дышит.
Миусов долго стоял, смотря на спящего. Наконец тот открыл глаза и, не переменяя позы, спросил спокойно:
— Это вы, Родион Павлович? вам что-нибудь нужно?
— Я просто пришел посмотреть на тебя.
Мальчик вдруг покраснел и, поправив одеяло, спросил:
— Вам скучно?
— Мне уже давно скучно.
— Но отчего же? Дела ваши идут хорошо, Ольга Семеновна вас любит. Конечно, жалко, что Матильда Петровна умерла, но ведь она была стара, умерла спокойно и вас благословила. Может быть, вам неприятно оставаться на той же квартире?..
— Да, квартира у нас мрачная какая-то.
— Ее можно переменить.
— Нет, это делу не поможет. Мне не оттого скучно.
— Отчего же?
— Я сам не знаю.
Павел помолчал, потом сказал:
— Если б вы мне позволили говорить, Родион Павлович, я бы вам сказал, отчего вам скучно. Конечно, это не мое дело, и потом, я могу ошибаться…
— Ты? откуда же ты можешь знать, раз я сам не знаю?
— Ну, позвольте, Родион Павлович, поговорить! может быть, вы и развеселитесь.
Рубашка Павла была длинна, гораздо длиннее колен, в ней он казался выше, тоньше и еще моложе. Ноги у него были белые, как у рыжих; может быть, слишком белые, чуть-чуть неприятно. Растрепанные волосы делали его ребенком. Как-то отпадало впечатление, чей он брат, где он учится, богат ли, беден, князь, мужик, — как у всякого раздетого человека. Остается только прямо тело и прямо душа; никаких форм и знаков отличия, а только по существу.
— Ты сам на себя не похож, Павел, в этой рубашке.
— Это ваши же рубашки, потому они мне и длинны. Вот и метка: Р. М.
— Ужасно ты в ней смешной: не то институтка, не то мальчик из католической церкви.
— Да? — спросил Павел и застегнул пуговицу на рукаве. — Так вот, Родион Павлович, хотите, я вам скажу, отчего вы скучны и чем обеспокоены?
— Скажи. Мне самому будет интересно послушать.
— Вы хотели сделать нехороший поступок. Хотели — значит, сделали. У мирового судьи это не все равно, но для души это все равно. Это так же пачкает. Вот вы и мучаетесь.
— У тебя какая-то иезуитская мораль. И что же, по-твоему, я хотел сделать дурное?
—
Может быть, если бы Павел вел такой разговор днем, одетый в обычную куртку реалиста, Миусов или рассердился бы, или просто турнул бы его, прекратив разговор, но тут ему все казалось необычайным. Он даже забыл, что Павел его брат, а только остро, хотя и смутно, вновь почувствовал, что с ним находится человек, от которого он, Миусов, каким-то чудесным образом получает покой и защиту. Защиту не более сильного человека и вообще не человеческую защиту.
Какую же? ангельскую? Миусов мельком взглянул на белую, свою собственную рубашку с меткою Р. М. и сказал просто:
— Это правда. Что же мне делать?
Павел быстро взмахнулся и, обняв Миусова, стал говорить быстро почти тому в ухо:
— Не доделывайте злого дела, не исполняйте обещания, это не так важно!.. Пойдите к ним, откажитесь и верните оставшиеся деньги. Остальные вы сможете заплатить, уверяю вас в том. Да и потом, если и не сможете, это не так важно. Нельзя из-за пустой чести делаться человеком бесчестным. Конечно, и это не очень хорошо, но из этого не следует, что должно быть еще хуже. Я вас уверяю, что все устроится, а хороший покой и бодрость — это самое первое. Человек в унынии никому не нужен, даже самому себе. Вы растерялись, соберитесь!
И он сжимал плечи Миусова так, что свечка, не выпущенная последним из рук, тряслась, сжимал, будто наглядно желая показать, как тому нужно собраться.
— Постой, ты мне советуешь что-то неблагородное!
— Оставьте об этом! взгляните один раз не как Родион Павлович Миусов, а как человек, в свою душу.
Миусов молчал, наполовину убежденный.
— Вам это трудно сделать? Ну, хотите, я за вас сделаю? Сам пойду, сам все объясню и деньги передам, а вы можете даже уехать, если хотите. Хорошо?
— Нет, зачем же? Уж если делать, так самому делать. Будет стыдно, если у меня окажется меньше присутствия духа, чем у тебя, мальчика.
— Почему стыдно? и какое присутствие духа? Вам, Родиону Павловичу Миусову, это неловко и неприятно делать, а с Павла Павлова никто ничего не спросит. Ему будет только радостно.
Миусов поставил свечку на стул и сказал, зачем-то взяв Павла за руку:
— Спасибо, Павел. Мы посмотрим. Во всяком случае, ты мне очень помог сейчас. Теперь ночь, запомни, что я скажу, потому что, может быть, я не повторю этого в другое время, — но это правда. Притом я буду говорить бестолково, потому что я сам не понимаю, отчего я так чувствую. Я теперь вижу, что ты мне страшно дорог, дороже многого, дороже, может быть, чем ты предполагаешь. Наверное, это голос крови, ведь ты же брат мой. Я так думаю, что это голос крови, потому что — что же иначе? а между тем, это несомненно!