Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
— Евгений Алексеевич, что вы так поздно? что-нибудь случилось?
— Нет… а впрочем, если хотите, случилось. Я пришел вас спросить об одной вещи?..
— Почему же так поздно? Или это очень спешно?
— Очень.
— Говорите тише. В чем же дело?
Лосев остановился и, прижав скомканную шляпу к груди обеими руками, сказал, несмотря на замечание Валентины, очень громко:
— Можно ли сделать насильно человека счастливым?
— Что такое?
— Можно ли насильно сделать человека, другого человека, не себя, счастливым?
— Да, вот ответьте-ка! — вставила Пелагея со своего места.
— Отвечу… Только скажите мне раньше: вы это к чему-нибудь
— Не все ли равно?
— Нет, вы скажите.
— Разве это меняет ваше мнение? Может быть, просто так, может быть, к чему-нибудь. Но отвечайте, будто я вас спрашиваю просто так.
Валентина провела рукою по лицу, будто собирая воспоминания или отгоняя ненужные мысли. Хотя Лосев не смотрел на нее и глаза его продолжали бегать, видно было, что он ждет, что все его существо приковано к этим губам, из которых он услышит «да» или «нет», благословение или запрещение.
— Что вы у меня спрашиваете, Евгений Алексеевич?.. почем я знаю? Вы умнее меня… если вы не знаете, спросите у кого-нибудь другого. Почему у меня, почему именно у меня?
— Я хочу знать ваше именно мнение…
— Мое? ну что же? — Лоб Валентины покрылся испариной, будто она в томлении не решалась произнести какой-то приговор (кому? себе, Лосеву, другому? она сама не знала). — Да… так вы спрашиваете, можно ли насильно сделать человека счастливым? человека, которого любишь, конечно, иначе как же!.. Теперь так поздно… мама спит, все спят… что это вам вздумалось, Евгений Алексеевич?..
Она остановилась, но Лосев молчал, ожидая; молчала и Пелагея Николаевна; становилось тягостно и почти странно, почему девушка не может, действительно, ответить на простой вопрос. Но все трое, казалось, понимали, что от ее слов зависит что-то важное. Наконец она подняла опущенные глаза, обвела ими вокруг стен, словно ища помощи, вздохнула и начала:
— Что ж, Евгений Алексеевич, по-моему, можно. — Она еще что-то хотела сказать, но ее прервал Лосев, вдруг порывисто бросившийся, причем шляпа упала на пол, схвативший Валентину за обе руки и впившийся в ее лицо переставшими бегать глазами.
— Да, да. Спасибо. Я так и думал. И сам так думал, и предполагал, что вы так думаете. Как же иначе? Конечно, можно! Того, кого любишь! И для того, чтобы сделать его счастливым, можно доставить ему временную неприятность (когда же насилие приятно?). Можно пойти на преступление, только бы он был счастлив! Да ведь?
— Говорят, будто сговорились! — заметила Пелагея.
— Что вы изволили сказать?
— Ничего, ничего, я про себя.
Но, прерванный в своей речи, Лосев, казалось, уже не мог ее продолжать. Подобрав шляпу, он только еще раз пожал Валентине обе руки и проговорил:
— Спасибо, большое спасибо. Вы сняли большую тяжесть с меня. В сущности, я и не сомневался, что вы одобрите: вам самим ведь не очень легко.
— Да, да, — повторяла Валентина, как бы сама не понимая, что она говорит, что вообще происходит.
— О чем мы говорили, Евгений Алексеевич?
— Вы сами отлично понимаете, Валентина Павловна, о чем мы говорим и на что вы мне сказали «да».
— Нет, нет! — вдруг закричала девушка.
— Вы мне сказали «да», я это помню и глубоко благодарен вам.
Валентина рукою еще раз сделала отрицательный жест, но Лосев уже ушел, будто боялся, что та раздумает и возьмет обратно свои слова. Может быть, она бы и сделала это, пробудь гость еще минут пять, минуты две, а так она постояла несколько секунд в каком-то забвении, потом вдруг бросилась в переднюю, как бы придя в себя, но там уже никого не было.
Пелагея
— Какие беспокойные люди! крик, гам, обмороки ночью, и неизвестно, отчего. У тебя муж в тюрьму попал, да и то не скандалишь, а тут…
Валентина открыла глаза, снова их закрыла и тогда уже прошептала:
— Он его убьет!
Глава восьмая
Состояние тяжелого забвения после того утра в часовне никак не могло пройти у Павла. Кроме непосредственного ужаса ото всего, что он видел там, на Загородном, в его уме, сердце происходили перестановки, переоценки различных отношений, которые, не будучи ему понятны, смущали, тревожили и пугали его. Не говоря уже о том, как тяжела была ему смерть о. Алексея, да еще такая неожиданная, насильственная, и виновником которой был — кто же? — Коля Зайцев, которого, несмотря ни на что, Павел все-таки любил. Но и сам Коля задал ему загадку, которую нелегко было разгадать. Ведь говорить и рассуждать нетрудно в каком угодно направлении, можно развивать самые кровожадные планы, но привести их в исполнение — какое для этого нужно присутствие духа, какое злодейство прирожденное или страсть, которая делала бы человека слепым, или энтузиазм, восторг, фанатизм! И как мог Зайцев это сделать? Павел вспоминал его вид, растерянный, злой, но по-детски нежный… И для чего? Чтобы уничтожить живое противоречие его теориям или чтобы достать денег? Но для чего? уж не для него ли? Павел вдруг вспомнил, даже не вспомнил, а неожиданно оказалось, что он отлично помнит свой разговор с Колькой перед убийством.
Неясно выступала какая-то аналогия между его отношениями к Родиону Павловичу и заботами Зайцева о нем, Павле. Выступила и испугала, но, испугавши, не исчезла. Против его воли из всего, что он запомнил, одно обстоятельство выделялось ярче других, даже как бы заслоняя собою печальные и ужасные подробности: это то, что в пятницу на углу Госпитальной и Парадной нужно что-то предотвратить. Даже когда он не думал специально об этом, адрес раздавался в его ушах, будто все время с ним шел кто-то, кто шептал ему на ухо: «угол Госпитальной и Парадной», — и в этих звуках для Павла соединялись воспоминания о произошедшем злодействе и предостережение относительно будущего.
Миусову он ничего не сказал, а тот не расспрашивал, во-первых, едва ли даже зная о существовании о. Алексея, во-вторых, будучи сам слишком занят своими собственными волнениями.
Приготовившись к обыску, к аресту, к скрывательству, он как-то растерялся оттого, что все эти неприятности так медлят приходить. Вместе с тем ничто не указывало на то, что опасность миновала и что можно уже держаться вольно, так что выбитый из обычного образа жизни и не имея достаточно очевидных причин жить как-то особенно, он находился в тягостной неопределенности, которая была ему неприятна и нерви<ровала> его. Несколько раз он даже сам начинал разговор с Павлом о том, как его беспокоит отсутствие повесток, личных приглашений и вообще всяких извещений о том, что делается у его бывших друзей. Об опасности, грозившей ему со стороны последних, Миусов не мог знать и ждал неприятности только от полиции.