Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
— Ну, в Полаузовых, пожалуй, таких задатков, какие вы имеете в виду, не найдется, и притом вы не думайте, что это какие-нибудь медведи… Это люди не столько простые, сколько очень установившиеся, добросовестные и строгие… Хотя, пожалуй, в Сонечке и есть некоторые уязвимые черты…
— Какие же черты?
— Что же я вам буду все рассказывать? вот познакомитесь, сами и рассмотрите, вам будет занятие. Я ведь все-таки хозяйка и должна заботиться о ваших развлечениях, потому ничего и не скажу. Да и потом, может быть, это мне так кажется… никакой достоверности я не имею.
— Она молодая, эта Сонечка?
— Да. Т. е. так, ей лет двадцать, Панкратий моложе.
— И хорошенькая? — Это зависит от минуты… Иногда почти красавица, иногда совсем дурнушка… Если б не эти черты, о которых я вам сейчас не скажу, — была
Глава 3
На балконе стояла маленькая, веселая старушка. Она смотрела из-под руки на дорогу, по которой в облаке пыли приближался экипаж с бубенчиками. Около нее стояла как раз та Соня Полаузова, которая, по словам Ираиды Львовны, имела какие-то черты. Но эти черты и действительно не бросались с первого взгляда, и даже утверждение, что она бывает то красавицей, то дурнушкой, показалось бы всякому преувеличенным, потому что она производила впечатление ни красивой, ни некрасивой, ни низенькой, ни слишком высокой, ни худой, ни толстой, ни румяной, ни бледной. Она казалась до досады обыкновенной. Скорее всего, курсистка, а может быть, и телефонная барышня. Она, впрочем, уже пятый год была слушательницей на каких-то курсах. Панкратий Семенович, оставаясь при сапогах, был одет в белый китель и имел форменную фуражку, так что, очевидно, о прибытии гостей были предупреждены. И Полина Аркадьевна была облачена в платье, более похожее на то, что называется платьем, чем на костюм лесной сказки, и притом обута. Это, как будто, ее стесняло и даже уменьшало живость ее речи. За эти две недели она совершенно привыкла ходить распустешкой, или, как она выражалась, «затонной феей». Но Полаузовым, которые не знали обычной ее словоохотливости, она и в таком сокращенном виде казалась очень разговорчивой. У хозяев, очевидно, было уже раньше распределено, кто кого будет занимать, причем Ираиде Львовне, как женщине, с которой можно поговорить и о хозяйстве, был назначен Панкратий Семенович, Полине же была предоставлена Сонечка. Мамаша присоединялась то к тем, то к другим в те минуты, когда не была на кухне. Но сами гости часто меняли это распределение, так как Полине Аркадьевне, несмотря на заманчивость узнать загадочные черты Сонечки Полаузовой, был, конечно, все-таки интереснее, какой ни на есть, кавалер. Панкратий Семенович привлекал ее еще тем, что был не слишком похож на тех молодых людей, которыми обычно была окружена Полина. Его простота и какая-то добросовестность иногда забавляли, иногда же злили собеседницу. Но, конечно, и Сонечку, после рекомендации Правды, Полина не оставила без внимания, но тут ее наблюдательность была несколько парализована, так как знаменитые черты барышни Полаузовой были отнюдь не эротического характера. А между тем даже в самом убранстве девичьей горницы можно было бы заметить нечто не совсем обычное: обилие мягкой мебели, обитой светлым кретоном, отсутствие безделушек и карточек, кроме двух портретов какой-то английской дамы с опухшим лицом и экзотического мужчины с длинной черной бородой, русские и английские книги философско-нравственного содержания, перламутровое распятие, перед которым в длинном стакане стоял пучок садовых цветов, запах не то полыни, не то свежевыглаженного белья и голубые шторы, спущенные на закрытые, несмотря на лето, окна, — все придавало этой комнате вид комфортабельного богомыслия и веры в уголке дивана. Полина Аркадьевна, конечно, все это просмотрела, нашла комнату похожей на деревенский будуарчик и удивилась, что у Сонечки нет губной помады. Покончив с этим, она всецело занялась Панкратьем в высоких сапогах, который повел осматривать скотный двор. Было жарко, Полине Аркадьевне с непривычки было скучно быть обутой: мычали коровы, и пахло телятами, и она все придумывала, как бы скорей вернуться в Сонечкин будуарчик, захватив туда с собой и хозяина. Старушка, наклонясь к Правде Львовне, сокрушенно прошептала, указывая на Полину Аркадьевну: «Бедная! Чего ж она так накрасилась-то!»
— У всякого есть свои слабости… Она очень хороший человек.
— Да я ничего не говорю и вполне вам верю… так на все нужно знать манеру… кого она этим у нас удивит?
— Она, вероятно, и не думает никого удивлять, ей просто самой доставляет это удовольствие.
Полина, узнав, что нет гигантских шагов, села за старый рояль и стала играть те два-три танца,
— А вы не играете? — обратилась она к Сонечке.
— Нет, у нас никто не играет… так, инструмент остался после бабушки, не хочется с ним расставаться.
— Как же это можно жить без музыки?
— Ну, что же делать? если бы я себя считала несчастной, что живу без музыки, это бы делу не помогло.
— Вы бы могли научиться.
— Для этого нужно слишком много времени.
— А вы очень заняты?
— Очень.
— Но чем же вы живете?
Сонечка улыбнулась и ответила: «Я не совсем понимаю, что вы хотите, чтобы я сказала, чем я живу? я думаю тем же, чем и все люди живут, или должны жить: я занимаюсь, читаю, стараюсь быть лучше, — я думаю, что этого вполне достаточно».
— Это все слишком благоразумно, в жизни должно быть какое-либо безумие. Неужели вы не любите искусства и не влюблены в кого-нибудь?
— Искусство я люблю, конечно, как же его можно не любить? Но и здесь в своих вкусах я показалась бы вам слишком благоразумной. Что же касается того, влюблена ли я в кого-нибудь, как вы говорите, вы, надеюсь, позволите мне покуда не отвечать на этот вопрос.
Молодые люди пошли немного проводить гостей, так как начало дороги шло широкой, ровной березовой аллеей, по которой было бы грешно не прогуляться. Экипаж тихо ехал сзади, и месяц справа то показывался, то пропадал между прозрачно-зеленых веток. Поздний вечер не располагал к разговорам, но Полина Аркадьевна не удержалась и, как только осталась в бричке вдвоем с Вербиной, принялась делиться впечатлениями и высказывать свою критику на соседей. Они ей не особенно понравились, нашла их вялыми, скучными и неинтересными.
— Старуха-то еще ничего, а уж дети какие-то квакеры ископаемые… даже нельзя себе представить, что они живут в Петербурге… будто они все время сидят в деревне или приехали из Швейцарии…
— Почему из Швейцарии?
— А мне так представляется, что в Швейцарии живут только шоколадники да гувернантки… одни все время варят свой шоколад, а другие учат русских детей плохому французскому языку. Скучно, милочка… так жить нельзя… Хоть бы Лелечка скорей приехала.
— Ну, а что же, за Сонечкой Полаузовой вы ничего не заметили?
— Да, кстати, я вам сама хотела сказать, вы, по-моему, ошиблись… Ну какие могут быть черты у такой кислятины!
— Вы к ней несправедливы… Соня совсем не такое апатичное существо, как вам представилось. Она девушка с большой волей… с большой. Может быть, ее особенности направлены не в ту сторону, которая вас интересует, но это еще не значит, что их нет.
— Не знаю, я ничего не заметила.
— Да я ничего не утверждаю… сегодня мне самой показалось, что я ошибаюсь.
— Нет, лучше всего, если бы скорей приехали все наши… особенно Лелечка. Я даже сама удивляюсь, как о ней соскучилась. Вы не обижайтесь, Ираида Львовна, но, знаете… все это: тишина, природа, простые люди, это все прекрасно, но все мертво, и ах, как неинтересно!
«А он, мятежный, ищет бури. Как будто в буре есть покой», —шутливо продекламировала Ираида Львовна.
— Совершенно неверно. Я не потому ищу бури, что там есть какой-то покой, а именно потому, что там никакого покоя не может быть. Я люблю бурю за то, что она буря.
— Полно, Полина, какие у вас бури? вы сами их создаете… дуете на блюдечко с водой и думаете, что вот полный шторм… В сущности, конечно, это не важно, раз вам так нравится; чем бы, говорится, дитя ни тешилось… Только не нужно обманывать себя.
— Ах, милая, да чем же жить, как не обманом, что бы без него была наша жизнь? и любовь, и искусство, разве это не обман?
— Нет, это — не обман… Обманывать потому невыгодно, что очень легко принести другим вред, а самой остаться в дураках.
— Не все ли равно, хоть день, хоть час прожить, полно, интересно, красиво! вот в чем главное… красиво и трепетно.
— Так все это делается гораздо проще и без всякого обмана, Полина, а то ведь человек легко может стать смешным, а уж тогда какая красота!
— Сколько вам лет, Ираида Львовна? — совершенно неожиданно спросила Полина.
— Тридцать, а что?
— Откуда у вас это спокойствие, эта рассудительность? Елена Александровна меня гораздо лучше понимает.