Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
Лаврик молча поклонился; он казался растерянным, смущенным и слегка пьяным. Народу все прибавлялось, музыканты перестали играть Бетховена, а на эстраде танцевали и пели более обыкновенное, то, что всем было известно еще с зимы. Лаврик наливал себе стакан за стаканом, и Елена Александровна с удивлением заметила:
— Вы стали пить, Лаврик, это новость… вы вообще как-то изменились.
— Да, я изменился, но еще не вполне так, как следует.
— А почему вам следует меняться
— Очень следует, — повторил Лаврик и умолк.
Помолчав, Елена Александровна снова начала:
— Ну, как же вы живете, Лаврик?
— Покуда я никак не живу, а буду жить хорошо, очень хорошо… Я так надеюсь.
— Вы еще молоды очень, оттого и надеетесь…
— Я не столько молод, сколько глуп… а теперь буду умнее.
— А покуда вы не поумнели, что же вы делаете?
— Лучше не спрашивайте… Я так плох, так плох… но мне кажется, что чем хуже я буду, тем скорей поправлюсь.
— Вы очень страдаете… очень горюете, бедный Лаврик?
— Очень, — ответил тот совсем просто.
— Бедный мой, бедный… Я так виновата… Я тоже была глупа, и я умнею… если б можно было вернуть старое, оно бы повторилось уж совсем не так… совсем не так… Оно бы повторилось так, что всем было бы хорошо. Я очень виновата, можете ли вы меня простить, не ненавидеть?..
— Мне вас прощать не в чем, Елена Александровна; наоборот, я вам очень благодарен…
— Да… — подхватила живо Лелечка, — те минуты, что мы провели, все-таки никогда не забудутся! Эти минуты настоящей любви… они — как маяки в жизни… и что бы была наша жизнь без них?
— Вы меня не поняли… я вас благодарю не за те минуты, которые вы называете минутами любви, а за то, что вы мне так ясно, так отчетливо показали всю ничтожность, ложность и напрасность этих минут. Теперь, чем хуже, тем лучше, и начало этого «хуже» положили вы, и блистательно положили; теперь я все больше и больше стараюсь отвязаться сердцам от эфемерных чувств… Я их не унижаю эти чувства, не отворачиваюсь от них, но придавать им большее значение, чем пролетевшей бабочке, — нельзя… покуда еще мне очень тяжело.
Лелечка вдруг схватила Лаврика за руку и воскликнула взволнованно:
— Лаврик! вы клевещете на себя… неужели вы хотите стать бессердечным жуиром? И как же мне не винить себя, которая вложила в вас это отчаяние, эту разочарованность?!
— У меня скоро не будет ни отчаяния, ни разочарованности… но я увидел, что нельзя душу и сердце отдавать туда, куда я их отдавал.
— Куда ж отдавать сердце и душу, как не любви и искусству?
— Да, конечно… любви. Но я ее еще не имею и не имел… даже еще хуже… сколько я ее имел, я ее вкладывал совсем не туда. Я
Лелечка оставила Лаврикову руку и, прищуривая глаза, спросила:
— И вы думаете, то, куда вы хотите вложить вашу душу, это и есть настоящее и возвышенное, и что вы не будете мыть пол святой водой?
— Да, я так думаю. Но дело в том, что я говорю совсем не о том, о чем вы предполагаете… да если бы разговор шел и о том, что вы думаете, то и это, может быть, было бы лучше.
Елена Александровна совершенно неожиданно спросила:
— Вы не знакомы, Лаврик, с мистером Стоком?
— Нет. А вы разве знакомы?
— Мельком видела… да ведь и вы же тогда были со мной… помните, в «Буффе»?
— Я не помню… я вообще того вечера не помню.
— У вас печальное вино… вы всегда, когда напьетесь, разочарованно философствуете?
— Я философствую одинаково, когда пью и когда не пью. А теперь я пью нарочно.
— А потом совсем не будете пить, когда исправитесь? сделаетесь вегетарианцем, может быть?
— Зачем же? Не считаю этого необходимым, буду пить и есть, как все.
— Как все! это ужасно, Лаврик, — в том-то и заключается наша прелесть, что мы — не как все… Мы все стремимся выйти из этого, а вы говорите как все!
— Я не знаю… я стремлюсь только выбраться из той ямы, куда залез… это моя задача.
— И вы стремитесь к этому, залезая как можно глубже в ту же яму?
— Да… я хочу, как Дант… пролезть через шар и выйти по ту сторону.
— А вы не находите, Лаврик, что это претенциозно? можно подумать, что вы прошли и ад, и чистилище.
— У всякого поступка есть свой ад и свое чистилище… Но, может быть, я действительно слишком хватил… ну, скажу так — я похож на мальчика из кондитерской, которому на первых порах позволяют есть сладкого сколько угодно, для того, чтобы, объевшись, он потом не воровал, и не придавал пирожным значения высшего человеческого счастья.
— Ну, и что же? вы еще не объелись?
— Нет еще… но почти что… Я яснее вижу значение подобных вещей.
— С кем вы теперь водитесь, Лаврик?
— Я же вам представил моих товарищей… и другие в таком же роде…
— Но, по-моему, они довольно тупые… почему же вы поумнели?
— Не знаю… может, оттого и поумнел, что они глупые… по-моему, самого распутного человека можно сделать добродетельным, поселив его на неделю в публичном доме.
Елена Александровна вспыхнула и сказала запальчиво:
— Знаете что, Лаврик, вы невообразимо погрубели — и еще вот что я вам скажу: помимо того, что наши рассуждения очень скучны, они крайне ординарны.