Том 2. Проза 1912-1915

Кузмин Михаил Алексеевич

— Но ведь вы же сами сказали, что вы страдаете… разве это не имеет значения?

— Очень мало. Я именно потому и злюсь на эти неприятности, что как бы они ни были в сущности незначительны, они все-таки берут силы, необходимые для настоящих испытаний.

— Может быть, причина этой неожиданной философии заключается именно в том, что вы расстроены?

— Может быть, но не думаю. По-моему, я говорю справедливо.

— Я не могу видеть, чтоб вы даже так страдали… теперь я понимаю, как я была не права… в сущности, все это такой вздор, или нет, не вздор, но так внешне, так мало имеет влияния на нашу настоящую жизнь, что нужно очень

сидеть самой в этом вздоре, чтобы указывать какие-то выходы в этом отношении другим людям. Теперь единственное мое желание, чтобы все стало по-прежнему, когда вы считали себя счастливым.

Помолчав, она спросила:

— Ваш племянник продолжает жить с вами?

— Считается, что он живет на этой же квартире, но его почти никогда нет, и последнюю неделю он даже не ночевал дома.

— Он придет… он придет… все будет даже лучше прежнего… он вернется, я так хочу.

Как будто в подтверждение слов Правды Львовны в передней раздался звонок. Оба разговаривавшие замолчали и остались на своих местах, покуда не раздался второй звонок, легкий стук отворяемой двери, и на пороге гостиной показался Лаврик в шляпе и с пальто на руках.

Остановившись на пороге, он тоже молчал. Наконец, видя, что к нему никто не обращается с речью, тихо произнес:

— Я очень виноват, Орест Германович…

Поспешно, будто желая не дать договорить, старший Пекарский ответил: «Да, Лаврик, я уже начинал беспокоиться… хотел подавать объявление в полицию. Нельзя же так пропадать, не предупредивши».

Но спокойный и веселый тон ему не удавался, и он тоже как-то пресекся.

— Я очень виноват, Орест Германович… — настойчиво повторил Лаврик.

На этот раз дядя ничего не ответил, так что Лаврик, не двигаясь от двери, повторил еще третий раз:

— Я очень виноват, Орест Германович, но уверяю вас, я стал совсем другой…

— Я вам верю, но месяц тому назад вы тоже делались совсем другой.

— Вы оба говорите совсем не то, что нужно… т. е. вы говорите то, что нужно, но не так, как следует… Раз вы сделались другим, не напоминайте о том, что вы были виноваты, Лаврик, а вы, Орест Германович, проще верьте… если ж вы ему по молодости лет не верите, то верьте мне. Я вам за него ручаюсь.

— Вы? — спросил удивленно Лаврик, все еще не двигаясь с места.

— Да, я, я! не смотрите на меня так, будто мы с луны свалились… теперь что же скрывать? признаюсь — я вас не очень-то долюбливала… я ошибалась. Теперь, может быть, вы изменились к лучшему, а если не изменились, то изменитесь, потому что об этом позабочусь я… не забудьте, что я за вас ручаюсь, а я на ветер говорить не люблю… Раз я за что берусь, то и сделаю… и я вас сохраню.

— Вы делаете это опять-таки из любви к Оресту Германовичу?

С совершенно неожиданным для себя самое жаром Ираида Львовна воскликнула:

— Искоренить, сейчас же искоренить всякий гонор и самолюбие! место ли им здесь? и вам ли об этом говорить? и потом, если хотите, я это делаю также и для вас. Не стойте, как пень, и раз вы изменились, то и поступайте как измененный человек: идите к Оресту Германовичу, поцелуйтесь с ним и скажите как следует то же самое, что вы бормотали со своего порога…

Она взяла Лаврика за руку и подвела к хозяину, остававшемуся на прежнем месте, и с видимым удовольствием наблюдала, как Лаврик, поцеловавшись, снова повторил:

— Я очень виноват, Орест Германович, но я стал совсем другой.

Но теперь он это говорил, уже почти

счастливо улыбаясь, как выздоравливающий.

— Ну, и слава Богу! не будем больше говорить об этом, — ответил Орест Германович, тоже как-то посветлев.

— Я теперь пойду… дел еще много, а мне в вашем Петербурге сидеть не очень хочется.

Когда Пекарский вышел провожать Ираиду Львовну, он тихо спросил:

— Вы ручались за Лаврика, Ираида Львовна, а кто же будет за меня порукой?

— За себя уж ручайтесь вы сами перед Господом Богом… я тут ни при чем.

Глава 8

Через неделю, по-видимому, г-жа Лилиенфельд отбыла во Флоренцию, потому что Леонид Львович, предупредив накануне своих дам, что на следующий день будет к их услугам, действительно, вернувшись поздно вечером, объявил, что он готов ехать хоть сейчас. Обе женщины зорко на него взглянули, как бы желая знать состояние его духа после отъезда Зои Михайловны. Но лицо Царевского было спокойно и не выражало особой тревоги. Говорил он также не убито, не слишком развязно, что несомненно доказывало бы известное расстройство, а совсем просто, обыкновенным манером, так что Ираида Львовна даже подумала про себя, что, может быть, ее брат был не так далек от истины, когда толковал о возвышенном устройстве, что прежде она была склонна считать влюбленной фанфаронадой. Неизвестно, заметил ли Леонид Львович обостренную наблюдательность жены и сестры; во всяком случае вида не подал, а продолжал рассуждать совершенно спокойно о завтрашнем отъезде. Вещи у него оказались уже сложенными. Во всяком случае, Ираиде Львовне гораздо больше доставила беспокойства Елена Александровна, чем ее муж. И не только потому, что с первой она проводила все время, меж тем как второго никогда не было дома, но также и оттого, что неожиданно открытая слабость Леонида Львовича была определенна и причины ее были достаточно известны; к тому же в последнее время она даже перешла в какое-то спокойствие, также довольно неожиданное. Состояние же Елены Александровны представляло ту опасность, что она как-то сама не знала, о чем расстраивалась и чего хотела. Когда Леонид Львович удалился уже к себе в комнату, а Ираида Львовна осталась немножко помочь Елене Александровне укладывать вещи, чтобы завтра утром не слишком торопиться, она заметила мельком:

— Вероятно, дня через два, самое большое, через неделю, ко мне приедут и Пекарские…

— Это очень неприятно! — ответила Лелечка, слегка хмурясь. С удивлением взглянув на Лелечку, Ираида Львовна спросила:

— Почему же это неприятно?., у них теперь полное согласие, никаких сложностей, надеюсь, не предвидится, так что они, наверное, окажутся самыми удобными сожителями… и потом, знаешь, когда люди ссорились и только что помирились, они всегда как-то больше заняты друг другом, так что или они будут обращать на нас очень мало внимания, или будут компаньонами очень милыми и покладистыми.

Елена Александровна двинула плечами и недовольно проговорила: — Если у них там такое благорастворение воздухов, мне тем более будет неприятно их присутствие.

Ираида Львовна подумала немного и начала с большею мягкостью:

— Конечно, если у себя не все в порядке, так неприятно видеть чужое благополучие, но ведь это чувство довольно низкое… Скорей нужно бы, чтоб хорошие примеры других нас побуждали им следовать, а никак не завидовать. Как ни говори, а все-таки это — зависть.