Том 2. Проза 1912-1915
Шрифт:
Миусов неожиданно обернулся и вдруг встретил беспокойный и пристальный взгляд Тидемана.
— Что вы так на меня смотрите? Ну, что же вы не говорите?
— Я молчу уж. Старый Тидеман умеет только шутить. Его шуток не слушают, шутить ему не позволяют, он и молчит, его нет, он умер!
— Да что вы, господа, затеваете какие-то глупости! Чтобы сейчас же оба развеселились, и потом поедемте кататься! Я раздумала, и домой мне не хочется.
Но веселое настроение не приходило по заказу Ольги Семеновны, и хоть мужчины уже не говорили «глупостей», но сидели оба молча,
— Уж теперь я знаю, теперь я знаю! Вот куда ты ездишь! Я тоже могу надеть шляпку! Как не стыдно, мадам, чужих мужчин отбивать!
Ольга Семеновна оглянулась, к кому относятся эти обращения, но на улице, кроме их мотора и извозчика, хлеставшего неистово лошадь, никого не было.
— Постой, постой! твоя машина уедет, а ты от меня не уйдешь! Десять лет ждала, колбасу ела. Конечно, всякому лестно… такой полный мужчина!..
— Что это значит? — спросила Ольга Семеновна, когда крики отстали за поворотом.
— Какая-то сумасшедшая! — проговорил Тидеман, не двигаясь.
— Может быть, это к вам относились эти воззвания? Одна из покинутых Ариадн? — отнеслась Верейская к Родиону Павловичу.
— У меня никаких покинутых Ариадн нет, вы сами знаете.
— Я ничего не знаю. Я вам вполне верю, но все может случиться.
Но вся поездка была уже как-то испорчена, и дома только неистовые поцелуи Миусова вернули если не счастливое настроение, то впечатление сладкого и тяжелого «все равно».
Они оставили записку, чтобы ни звонки, ни письма, ни кофе, ни телефон их не будили.
Только когда Миусов встал, горничная передала ему, что рано утром ему звонили из дому и просили приехать, так как матери его очень плохо. Не раскрывая глаз, Ольга Семеновна спросила с кровати:
— Что там?
— Нужно сейчас ехать домой. Мать очень нездорова.
— Ну, да! Опять какая-нибудь Ариадна! Этот Павел — продувной мальчишка, он может протелефонировать о чем угодно. Вы с ним условились, а я, как дура, всему верю!..
— Но послушай, Ольга, это же глупо! Я тебе давал честное слово, что ничего подобного не существует.
— Ну, хорошо, я верю, но все-таки оставайся. Твоя мать все время больна, не умрет же она в одну минуту, а если ты уедешь, я буду плакать, плакать и не встану до завтрашнего утра.
— Какой ты ребенок!
— Да, я ребенок, и ты будь беззаботным дитей. Иди сейчас ко мне… Вот так!.. видишь, как хорошо!..
Глава девятнадцатая
Матильде Петровне, действительно, кажется, приходили последние дни. Это случилось совершенно неожиданно. Все эти дни она была такая же, как и все последнее время, только чаще молчала, смотря в угол комнаты. Наконец она совсем замолкла и только жестами выражала свои желания. Притом она не могла сидеть прямо и в кресле все валилась головой вперед.
Павел послал за доктором и попросил позволения вызвать вместо сиделки сестру. Военный доктор, первый попавшийся с веселым и румяным лицом, сказал,
Валентина, выходя в кухню, всегда говорила:
— Чего это тут наползло бабья? будто в доме покойник! Матильда Петровна, даст Бог, поправится!
— Где уж тут поправиться, — отвечала с удовольствием какая-то старуха, — когда у них ноготки посинели!
— Да где ты видела ее ноготки-то!
— Да и не видевши, это знаю, что, если человеку помереть, всегда ноготки синеют; и ручкой так делает, будто мух отгоняет.
Как раз эти два дня Родиона Павловича не было дома. Павел хотел за ним съездить, но Матильда Петровна жестом отклонила это. Валентине от волнения показалось, что, действительно, ногти у больной лиловые, будто на каждый исхудалый палец было посажено по фиалке. Эти два дня показались Павлу и Валентине длинными неделями, — какими же они казались умирающей, которая сидела, тяжело дыша, наклонив голову почти к самым коленям? Никак нельзя было разобрать — спит она или бодрствует, в сознании или лишена его, слышит ли, что происходит вокруг, или слушает совсем другое. Эта тяжелая тишина казалась еще тягостней от яркого солнца, которое светило эти зимние дни.
Валентина сидела около больной, не отводя глаз от ее рук. Павел тут же учил уроки, и изредка потрескивали дрова в печке.
— Павел, она не слышит? — тихо спросила Валентина.
— Я не знаю. Она все время молчит. Может быть, и слышит.
— Я все-таки сегодня утром звонила к Родиону Павловичу и просила передать, что Матильда Петровна очень слаба.
— Что же тебе ответили?
— Ответили, что он спит и не велел себя тревожить.
— Ему передадут, наверное, когда он встанет. Теперь только двенадцать часов.
— Дождется ли она его?
— Отчего ты думаешь? Разве, по-твоему, скоро?..
— Я не знаю. Я это вижу в первый раз.
— Может быть, доктор знает. Он скоро приедет.
— Зачем эта тарелка с водой на окне?
— Я не видел, кто ее принес.
— Наверное, одна из старух. Они мне действуют на нервы!
— Это ничего. Они много знают, чего мы не знаем.
— Как долго нет Родиона Павловича! Уж двадцать минут первого.
— Может быть, ты сама хочешь его видеть, потому и волнуешься.
— Нет. Я почти забыла, что люблю его. Я будто сама умираю.
— Тише! Она, кажется, пошевелилась.
Действительно, Матильда Петровна открыла глаза и немного приподнялась. Павел быстро подошел к ней, спрашивая, не нужно ли чего-нибудь. Больная долго молчала, не глядя ни на Павла, ни на Валентину и шевеля губами. Наконец тихо-тихо сказала:
— Кто это?
— Это я, Павел, а это — сестра моя Валя, помните?
Матильда Петровна отрицательно покачала головой и опять долго молчала.