Том 2. Республика Шкид
Шрифт:
— Барахло, — сказали шкидцы.
Первый урок рисования состоялся на другой день в четвертом отделении. Крокодил вошел в класс и, пройдя к учительскому столу, поставил на него карельской березы ящичек с карандашами и вылитый из гипса усеченный конус.
При его входе встало человек пять, остальные решили испытать отношение нового педагога к дисциплине и остались сидеть. Крокодил никому замечания не сделал, а, выложив из ящика груду разнокалиберных карандашных огрызков,
— Возьмите себе по карандашу.
Каждый подошел к столу и выбрал огрызок подлиннее и получше. На столе осталось еще штук двадцать пять карандашей.
Япошка, страдавший какой-то чувственной любовью к предметам канцелярского обихода — карандашам, перьям, бумаге, — подмигнул Янкелю и, вздохнув, шепнул:
— Смачно. А?
— Д-да, — поддакнул Черных, жадно оглядев карандашную груду.
— Приготовьте бумагу, — скомандовал преподаватель.
— Новое дело, — возмутился Воробей. — Что мы, свою бумагу будем портить, что ли?
— Факт, — поддержал Пантелеев. — Тащите из халдейской — там этого добра имеется.
— Верно? — спросил Крокодил. — У вас такой порядок?
— А то как же иначе.
Крокодил пошел в канцелярию.
Не успела захлопнуться дверь, как Япошка, Янкель, а за ними и все остальные ринулись к столу.
Через секунду от карандашной груды на столе осталась жалкая кучка в пять — шесть самых плохих, рвущих бумагу карандашей.
Возвратившись с бумагой, Крокодил не заметил расхищения. Он роздал бумагу и, поставив на верх классной доски усеченный конус, предложил воспитанникам нарисовать его.
Имевшие склонность к изобразительным искусствам принялись рисовать, а остальные, вынув из парт книжки, углубились в чтение.
Книги читали самые разнохарактерные.
Янкель мысленно перенесся в Нью-Йорк и там на Бруклинском мосту вместе с «гениальным сыщиком Нат Пинкертоном» сбрасывал в воду Гудзонова пролива двенадцатого по счету преступника…
Японец переходил от аграрной революции к перманентной и, не соглашаясь с Каутским, по привычке даже в уме пошмыгивал носом…
Пантелеев сочувственно вздыхал, ощущая острую жалость к коварно обманутой любовником бедной Лизе, а Джапаридзе дрался в горячей схватке на стороне отважных мушкетеров, целиком погрузившись в пухлый том романа Дюма…
Класс разъехался в разные части света: кто к индейцам в прерии, кто на Северный полюс. Звонка не услышал никто, и к настоящей жизни из мира грез призвал лишь возглас Крокодила:
— А где же карандаши?
Никто не ответил.
— Где же карандаши? — повторил педагог.
Опять никто не ответил. Воспитанники разбрелись по классу и не обращали внимания на воспитателя.
— Отдайте же карандаши! — уже с ноткой отчаяния в голосе прокричал Крокодил.
— Пошел ты, — пробасил Купец, — не зевай, когда не надо.
Ребята
— Не зевай, Крокодил Крокодилович, — сказал Сашка Пыльников и хлопнул воспитателя по плечу.
— Ах, так! — закричал Крокодил. — Так я вам замечание запишу в «Летопись». Мне Виктор Николаевич сказал: будут шалить — записывайте.
— Ни хрена, — возразил Ленька Пантелеев. — Всех не перепишете.
— Нет, перепишу, — ответил уже дрожавший от негодования Крокодил. — Я вам коллективное замечание напишу… Колл-лективное замечание! — повторил он и, осененный этой мыслью, сорвался с места и, схватив усеченный конус и пустой ящичек, выбежал из класса.
«Коллективное замечание» он действительно записал:
«Воспитанники четвертого отделения похитили у преподавателя карандаши и отказались их возвратить, несмотря на требования учителя».
Викниксор заставил класс возвратить карандашные огрызки и оставил все отделение на два дня без прогулок.
Класс озлобился.
— Ябеда несчастный! — кричал Японец в набитой до отказа верхней уборной.
— Ябеда! Фискал! Крокодил гадов!
— Покрыть его!.. — предложил кто-то.
— Втемную!
— Отучить фискалить!
Решили крыть.
Вечером, когда Айвазовский вошел в класс, ему на голову набросили чье-то пальто, кто-то погасил электричество, затем раздался клич:
— Бей!
И с каждой парты на голову несчастного халдея полетели тяжеловесные книжные тома.
Кто-то загнул по спине Айвазовского поленом. Он закричал жалобно и скрипуче:
— Ай! Больно!
— Хватит! — крикнул Японец.
Зажгли свет. Крокодил сидел за партой, склонив голову на руки. Со спины у него сползало старое, рваное приютское пальто.
Злоба сразу прошла, стало жалко плачущего, избитого халдея.
— Хватит, — повторил Япошка, хотя уже никто не думал продолжать избиение.
Айвазовский поднял голову. Лицо сорокалетнего мужчины было мокро от слез. Жалость прошла, стало противно.
— Тьфу… — плюнул Купец. — Как баба какая-то, ревет. А еще халдей… У нас Бебэ и тот не заплакал бы. Таких только бить и надо.
Айвазовский жалко улыбнулся и сказал:
— Ладно, пустяки.
Стало еще жалостнее… Стало стыдно за происшедшее…
— Вы нас простите, Сергей Петрович, — хмуро сказал Японец. — Запишите нам коллективное замечание для формы, а как человек — простите.
— Ладно, — повторил Крокодил. — Я вас прощаю и записывать никого не буду.
— Вот это человек, — сказал Пантелеев. — Бьют его, а он прощает. Прямо толстовец какой-то, а не халдей.
Айвазовский встал.
— Ну, я пойду…
Дойдя до дверей и открыв их, он вдруг круто обернулся и, побагровев всем лицом, закричал: