Том 2. Студенты. Инженеры
Шрифт:
Дядя Митя сделал большие глаза, почтительно наклонил голову и сказал:
— Помяните мое слово: блестящую карьеру сделает.
Дядя Митя пользовался в родне репутацией очень умного человека и сердцеведа.
Матери были очень приятны слова брата.
Карташеву тоже была приятна эта похвала. Он усмехнулся и сказал:
— Говорят, что я тоже похож на Бертензона.
Доктор Бертензон, еврей, был старинный домашний доктор Карташевых, и в памяти его остались как-то шутливо сказанные слова отца, что мать его увлекалась Бертензоном.
— Глупости говоришь, — сказала мать, и Карташеву показалось, что она смутилась.
А дядя весело прибавил:
— Если
— Ну, господа, вы оба глупости заговорили.
— Да так же, сестра, всегда бывает — от большого ума всегда на малый сходят.
— Хочешь, вместе едем, Маня?.. — предложил Карташев.
— Едем, — весело согласилась сестра.
— Отлично, поезжай, — сказала мать, — и поторгуйся за него.
— Ну, как живешь? — спросил сестру Карташев, сидя с ней на извозчике.
— Живем, — ответила сестра и насторожилась.
Наступило молчание, и сестра спросила:
— Ты что это вдруг заинтересовался моей жизнью?
— Я, во-первых, всегда интересовался, но раньше я тебе совершенно не сочувствовал, а теперь сочувствую.
— Гром и молния! Что ж это значит?
— Да я сам еще не знаю. Видишь, я все время, с гимназии еще, уперся лбом, что все это только мальчишество, плод, так сказать, незрелой мысли. Ну, а в этот месяц я встретил такую массу людей, которых очень уважаю и которых упрекнуть в незрелости мысли никак нельзя. С рабочими изо дня в день целый месяц прожил их жизнью, их мыслями. Все это как-то отвело меня от стены, и может быть, и я сам отстал и уже сам являю из себя плод незрелой мысли. Я и хотел с тобой поговорить. Если у тебя есть что почитать, я с удовольствием прочту.
— Приятно слышать, во всяком случае, — сказала, помолчав, сестра. — Две брюшюры есть, я дам их тебе.
— Можешь ты мне в кратких словах передать сущность вашего ученья?
— Могу, конечно… Земля принадлежит крестьянам, народу. Народ, темная масса, этого не сознает и отдает себя в кабалу. Пробудить самосознание в этой темной массе, сделать ее хозяином в государстве, где она составляет девяносто процентов населения, — вот основная задача партии. Правительство, конечно, против этого и ведет с нами борьбу. Эта борьба все больше и больше обостряется, и на этой почве страсти с обеих сторон разыгрываются. Все больше и больше приходим мы к заключению, что, при полной нашей бесправности, мы не можем вести мирную оппозицию. Пока что-нибудь успеешь уяснить неграмотному крестьянству, тебя уже схватят и сошлют на каторгу. Ну, тогда уж сам собою ставится вопрос: на каторгу так на каторгу — было бы за что! Репрессия идет очень быстрыми шагами вперед; может быть, и казни начнутся, тогда опять — раз казнь — было бы за что! И каракозовская попытка может повториться в более широких размерах. Я лично не сочувствую всему этому ужасу, да, собственно, и все наши — тоже, но роковым образом само собою это идет все дальше и дальше, и хотя страшно уродливо, но логически вытекает одно из другого. Некоторые из наших считают уже теперь бесполезной работой хожденье в народ и высказываются только за политическую борьбу, за борьбу с правительством и самодержавием путем, конечно, единственным, который имеется в распоряжении партий, — путем террора, убийства тех, кто особенно стесняет жить, действовать, проводить свои взгляды.
— Такая борьба, ты думаешь, приведет к успеху?
— Что к успеху приведет — в этом нет никакого сомнения. Ты же знаешь мировую историю, и не из другого же теста и мы, русские, сделаны; но когда будет успех, конечно, нельзя сказать.
— Ты, значит, считаешь, что партия только в начале своей деятельности?
— Конечно.
— Но, ты говоришь, уже раскол есть?
— Что ж из этого? Раскол — это работа мысли, и его бояться нечего.
— У вас сношения с заграницей есть?
— Есть. Если слишком сильны будут репрессии, то центр тяжести может опять, как при Герцене, перенестись за границу.
— А Герцен уже потерял значение?
— Да, на социальной почве он слаб. Его заело в значительной степени славянофильство, уверенность, что мы, русские, из другого теста созданы. Он носится со своей общиной, как ячейкой будущей социальной формы, забывая, что у нас эта община такой же пережиток, каким в свое время она была и на Западе. Наша община прежде всего фискальная, служащая интересам только правительства, и в той форме, как она существует, по-моему, источник только всякого мрака. В этом вопросе я, впрочем, расхожусь почти со всеми. По-моему, единственный Глеб Успенский не вводит себя в обман относительно общины. И видишь, раз дело перейдет на политическую борьбу, тогда само собой все эти вопросы отойдут на задний план.
— Ну, а деньги у вас есть для борьбы?
— Насчет денег — трудно!
— Я хотел тебе сделать подарок, но не знаю, деньгами или подарком.
— Деньгами, конечно! — весело рассмеялась Маня.
— Я тебе дам пятьсот рублей.
— Ты с ума сошел! Больше пятидесяти не возьму.
Карташев стал убеждать, и Маня скоро согласилась.
— Давай! — сказала она. — Все равно так же пропадут, отдашь первому встречному или украдут…
Карташев вспомнил Леонида и рассмеялся.
— Ты знаешь, с твоим кружком очень жаждет познакомиться один инженер, Борисов. Очень дельный и умный человек. И чистая душа, это сразу чувствуется. Он и деньгами, наверно, поможет. Я как-нибудь его привезу.
— А он не выдаст нас?
— Ну, что ты, бог с тобой! Он хочет работать, и я уверен, что он мог бы быть большой силой.
— Ну что ж, вези!
— Вот, если бы ты за него замуж вышла — то-то парочка была бы!
— Ну, ну… Если не хочешь, чтоб он сразу мне опротивел, о замужестве не говори.
Подъехали к магазину готового платья с большим зеркальным окном.
Карташев нашел для себя легкий чесунчовый костюм, похожий на костюм Сикорского, и был очень доволен.
— Ты знаешь, — сказала ему Маня, выходя с ним из магазина, — у тебя даже манера говорить и голос переменился, — нет, ты мне теперь положительно нравишься!
Карташев чувствовал себя Сикорским, а еще больше Пахомовым, делая такие же резкие, размашистые движения, то сдвигая, то раздвигая брови, бросая отрывочные фразы.
— Ты только не засиживайся, — сказала ему сестра, когда они подъехали к Лондонской гостинице.
Инженер Савинский сейчас же принял Карташева.
Он был одет в оригинальный, скромный, изящный летний белый костюм, красиво обрисовывавший его нарядную фигуру.
Карташев представлял его себе уже пожилым инженером, что-то вроде Данилова, и увидел очень живого красивого брюнета. Лицо Савинского было небольшое, но глаза большие, веселые и ласковые и в то же время проницательные и умные.