Том 20. Избранные письма 1900-1910

Толстой Лев Николаевич

Уважающий вас

Лев Толстой.

231. И. И. Мечникову

1909 г. Июля 27. Ясная Поляна.

Уважаемый Илья Ильич,

Простите, пожалуйста, что долго не отвечал вам. Благодарю вас за ваше письмо и книги^*. Только поверхностно просмотрел их. Очень бы желал чем-нибудь с своей стороны быть вам полезным. Пожалуйста, если вам что-нибудь нужно будет в России^*, что я могу исполнить, не обойдите меня.

Дружески жму вам руку. Прошу передать мой привет вашей жене^*.

Лев Толстой.

27 июля 1909.

232. Неизвестной (Е. Ш.)

<неотправленное>

1909 г. Августа 8–9? Ясная Поляна.

Вопрос, который вы мне делаете, мне делают многие^*.

И я знаю, что все те, кому неприятны мои мысли, с особенным старанием придумывают всякого рода измышления, по которым бы мысли эти могли быть признаны неверными. Так как я твердо верю, что излагаемые мною мысли — не мои мысли, а мысли всех святых и мудрецов мира и ближайшего к нам — Христа, что мысли эти не могут быть не только опровергнуты, но и оспариваемы, то люди, которым не нравятся эти мысли, стараются доказать, что я, повторитель этих мыслей в наше время, — лжец, корыстолюбец и лицемер. Хотя и указание на то, что человек, утверждающий то, что 2x2=4, ворует платки, нисколько не делает несправедливой и необязательной для всех провозглашаемую им истину, очернение человека, говорящего истину, делает для многих людей неприятную истину менее обязательною. Так я знаю, что очернение моей личности производится с большим усердием с двух сторон: с одной — революционной; так, на днях я получил письмо^*, в котором меня просили объяснить, правда ли то, что появилось будто бы в «Современном слове», что я, «ехавши по Бал-Хар, дороге, по которой я никогда не ездил, выдал будто бы трех политических жандармам». С другой же стороны, правительственно-православными придумываются такие же разные и столь же основательные доказательства моей порочности. В числе их самое распространенное то, что я, отказавшись от собственности, передал свое состояние семейству. В чем заключается тут преступность моего поступка, я никак не могу понять. В действительности дело было так: когда в 1880 году я пришел к убеждению, что христианин не должен владеть собственностью, я отказался от нее и просил распорядиться с нею так, как будто я умер. Вследствие чего все мои семейные получили то, что им следовало по наследству, на что они рассчитывали, имели право рассчитывать. Поступить же иначе я не нашел нужным, да и не мог, потому что, отдавая мое имущество кому-либо помимо семейных наследников, я был бы в неразрешимом затруднении: кому именно отдать его? Крестьянам Ясной Поляны? Но почему именно им, а не другим крестьянам, живущим по соседству, или тем, которые живут на земле, тоже бывшей моей, уже давно отданной сыновьям? Кроме того, отдавая имущество не тем детям, которые рассчитывали на него, я вызвал бы в них естественное чувство несправедливого лишения того, на что они считали себя вправе, и недобрые ко мне чувства. Так что, если бы мне пришлось теперь вновь распорядиться с моим имуществом, я не думаю, чтобы я поступил иначе. Одно, что я мог сделать, это то, чтобы отказаться и не для каких-нибудь отдельных лиц, а безразлично для всех, от своего права на вознаграждение за все мои писания с того времени, 80 года, когда я предоставил поступить с моим имуществом, как с имуществом умершего лица.

И отказ этот от литературных прав собственности на все писанное мною после этого года должен бы, казалось, быть достаточным доказательством того, что, отказываясь от имущества в пользу семейных, я никак не мог быть руководим корыстной целью, так как литературное вознаграждение за сотни печатных листов, написанных мною после 80 года, составило бы, по меньшей мере, сотни тысяч рублей и в десятки раз превосходило бы то, что мною оставлено семейным. Я давно уже слышу эти обвинения меня в лицемерной подлости и не хотел отвечать на них, но не столько ваше письмо, сколько слова недавно приходившего ко мне юноши, очевидно, колебавшегося в признании истинности тех моих мыслей, которые были близки ему, преимущественно по внушенному ему сомнению в правдивости человека, излагавшего их, заставляют меня ответить на эти обвинения.

Знаю, что будут выдуманы другие, потому что, если нечего сказать против мыслей, обличающих нас, надо придумать что-нибудь доказывающее порочность того, кто их произносит. А это всегда легко.

Л. Толстой.

233. К. А. Военскому

1909 г. Августа 17. Ясная Поляна. 17 августа 09 г. Ясная Поляна.

Получил вашу прекрасную книгу и не из одной учтивости, а совершенно искренно благодарю вас за составление и присылку ее^*. Я прочел не только те девять страниц из предисловия, на которые вы указываете, но и все предисловие и некоторые главы вслух с своими друзьями^*, на которых так же, как и на меня, она произвела самое хорошее впечатление^*. Не могу не пожалеть о том, что не имел этой книги в то время, как писал о 12-м годе.

Желаю вам успеха в вашем труде и всего хорошего.

С совершенным уважением

Лев Толстой.

234. П. А. Столыпину

<черновое>

1909 г. Августа 30. Ясная Поляна.

Пишу вам об очень жалком человеке, самом жалком из всех, кого я знаю теперь в России. Человека этого вы знаете и, странно сказать,

любите его, но не понимаете всей степени его несчастья и не жалеете его, как того заслуживает его положение. Человек этот — вы сами. Давно я уже хотел писать вам и начал даже письмо писать вам не только как к брату по человечеству, но как исключительно близкому мне человеку, как к сыну любимого мною друга^*. Но я не успел окончить письма, как деятельность ваша, все более и более дурная, преступная, все более и более мешала мне окончить с непритворной любовью начатое к вам письмо. Не могу понять того ослепления, при котором вы можете продолжать вашу ужасную деятельность — деятельность, угрожающую вашему материальному благу (потому что вас каждую минуту хотят и могут убить^*), губящую ваше доброе имя, потому что уже по теперешней вашей деятельности вы уже заслужили ту ужасную славу, при которой всегда, покуда будет история, имя ваше будет повторяться как образец грубости, жестокости и лжи. Губит же, главное, ваша деятельность, что важнее всего, вашу душу. Ведь еще можно бы было употреблять насилие, как это и делается всегда во имя какой-нибудь цели, дающей благо большому количеству людей, умиротворяя их или изменяя к лучшему устройство их жизни, вы же не делаете ни того, ни другого, а прямо обратное. Вместо умиротворения вы до последней степени напряжения доводите раздражение и озлобление людей всеми этими ужасами произвола, казней, тюрем, ссылок и всякого рода запрещений, и не только не вводите какое-либо такое новое устройство, которое могло бы улучшить общее состояние людей, но вводите в одном, в самом важном вопросе жизни людей — в отношении их к земле — самое грубое, нелепое утверждение того, зло чего уже чувствуется всем миром и которое неизбежно должно быть разрушено — земельная собственность. Ведь то, что делается теперь с этим нелепым законом 9-го ноября^*, имеющим целью оправдание земельной собственности и не имеющим за себя никакого разумного довода, как только то, что это самое существует в Европе (пора бы нам уж думать своим умом) — ведь то, что делается теперь с законом 9-го ноября, подобно мерам, которые бы принимались правительством в 50-х годах не для уничтожения крепостного права, а для утверждения его.

Мне, стоящему одной ногой в гробу и видящему все те ужасы, которые совершаются теперь в России, так ясно, что достижение той цели умиротворения, к которой вы, вместе с вашими соучастниками, как будто бы стремитесь, возможно только совершенно противоположным путем, чем тот, по которому вы идете: во-первых, прекращением насилий и жестокостей, в особенности казавшейся невозможной в России за десятки лет тому назад смертной казни, и, во-вторых, удовлетворением требований с одной стороны всех истинно мыслящих, просвещенных людей, и с другой — огромной массы народа, никогда не признававшей и не признающей право личной земельной собственности.

Да, подумайте, подумайте о своей деятельности, о своей судьбе, главное, о своей душе, и или измените все направление вашей деятельности, или, если вы не можете этого сделать, уйдите от нее, признав ее ложной и несправедливой.

Письмо это пишу я только вам, и оно останется никому не известным в продолжение, скажем, хоть месяц. С первого же октября, если в вашей деятельности не будет никакого изменения, письмо это будет напечатано за границей^*.

235. В. Г. Черткову

1909 г. Августа 31. Ясная Поляна.

Пользуясь случаем отъезда Перно^*, чтобы написать несколько слов, — несколько слов потому, что очень хочется, и каждый день жду возможности ехать к вам. Должно быть, это будет не позже 2-го^*. Стараюсь не тяготиться всем тем, что связывает меня. Стыжу себя за это, сравнивая свое положение с положением других, в тысячи раз худшим. Я вчера был совсем нездоров. В таком положении видел меня Перна. Теперь опять, как всегда. Все эти дни, дней пять, ничего пристально не работаю. Много разных планов — хочется многое сказать, но уж силы плохи, и не мешает и помолчать. Саша мне прекрасно помогает в переписке и проч.

Как часто завидую тем старикам, особенно у буддистов — которые уходят в известные года в пустыню.

Ездил я дня два тому назад к Димочке^* в Ларинское на их работу — постройку хаты. Очень хорошее получил впечатление от всех товарищей его и, главное, его самого. Бодрые, веселые, спокойные, чистые, простые. Особенно резко чувствую эту разницу с моей жизнью, особенно в тот 29 августа, когда я у него был на другой день после 28 у нас с мороженым, шампанским и гостями^*.

Был тут Буланже, которого я рад был видеть. Он составляет книгу о Конфуции^*. Я, кроме Магомета^*, составил книжечку изречений Лаотзе с маленьким предисловием^*. Нам хочется с Иваном Ивановичем собрать и издать книжечки, копеечные всех мудрецов религиозных. Это, я думаю, очень нужно^*. Также «На каждый день», он июнь издает просто книжечками по копейке под заглавием не «На каждый день», а «Для души». Так и все он хочет издать. Что Сытин?^*