Том 3. Эфирный тракт
Шрифт:
Хозяйка не смутилась гостей, она сидела по-прежнему невнимательно, как будто была одна.
Эти немощные, потемневшие от голода люди были, вероятно, сплошь женихами сидящей девушки, но для женитьбы у них не хватало силы в теле, и они ожидали чего-то, сторожа Лиду и друг друга.
Вскоре явился отец девушки, старик с мешком в руках, похожий на дьявола, потому что у него были черные яростные глаза и бурая бородка, жестко растущая вниз. Он отдал мешок дочери и девушка начала копаться в нем, вынимая чьи-то куски и объедки себе для пищи.
— Здравствуйте, женихи! — сказал старик всем присутствующим. — Ешь, невеста! — обратился он к дочери. — Нынче у хозяина поп из волости
Его черноволосая дочь сейчас же начала есть остаточные куски с зажиточного стола, а старик, опьянев от хозяйских опивок, начал говорить всем женихам про великую идею всемирной спекуляции, которая мгновенно вдарила ему сегодня в голову при виде застольного торжества тунеядцев.
Старик враз сбегал к соседям за бумагой и чернилами и, вернувшись, велел тут же писать одному жениху письмо Владимиру Ильичу Ленину. Жених сел к столу против невесты и начал писать, не интересуясь всемирным вопросом. Старик подробно высказал свою идею превращения злобной буржуазии в смирное и бедное население, вполне покорное советской власти. Для этого надо заложить в главном банке капитализма всю Российскую Советскую Республику — и сушу ее, и всю жидкость на ней, и даже твердь над нею. А когда банк капитализма выдаст облигации на тысячи миллиардов рублей, то эти облигации поручить Владимиру Ильичу, а он пусть играет тогда пролетарскими талонами среди мировых акул на сцене хищников биржи. Раз Владимир Ильич — гений, и раз он будет богаче любого империалиста, следовательно, он легко обыграет все те элементы, которые украли мир себе в карман. Следовательно, всю буржуазную сушу вполне можно завоевать посредством спекуляции на всемирной бирже, посредством одних арифметических действий с облигациями в гениальном уме.
— Подпишись теперь полностью за меня! — со страстью своего торжествующего чувства воскликнул старик. — Пиши подробно: батрак кулака Болдырева Иван Поликарпова Вежличев, сочувствующий всей контратаке на паразитов… Владимир Ильич, спекулируй, пожалуйста, доводи буржуазию до капитального краха, до полнейшего убытка и нищенства, ограбь ограбленное, действуй экономически, мой стаж жизни пятьдесят семь лет, тружусь в работниках полвека, вся надежда-мечта, семейное положение — вдовец и дочка Лидия, гордость республики за красоту… Все поспел написать?
— Управился, — сказал жених, и нарисовал в конце письма почему-то аэроплан.
Немного погодя, нагоревавшись без утешения, женихи разошлись в свои стороны; с хозяевами остался только один Душин, как человек нездешний.
— Пора! — сказал тогда отец общей невесты. — Ложитесь спать и вы все, природа давно уж спит, — и старик с деловой серьезностью враз залез на печку, будто это было для него главной важностью, а дневная жизнь — ничтожность.
Дочь его Лидия посидела еще несколько времени, потом сходила на двор, вернулась с охапкой травы и часть ее положила на пол для Душина, а остальное расстелила для себя около печки. Она легла, укрывшись до носа зимней овечьей шубой, и все глядела на Душина своими черными, свежими глазами, пока из-за поздней ночи не потухло электричество.
Душин лежал на траве непокрытый, охлажденный воздух полуночи проникал сквозь дверные щели и обдувал его тело: он застывал и ворочался.
Старик Вежличев сопел на печке в наслаждении беспамятства, на дальнем конце деревни уже кричали петухи, предчувствуя новые сутки, все было хотя и понятно, но в сущности неизвестно почему. Душин не мог уснуть и собирался встать, чтобы уйти куда-нибудь отсюда.
— Ты что не спишь — тебе холодно? — спросила его Лида Вежличева.
— Холодно, — сказал Душин. —
— Не ходи, — прошептала девушка. — Иди ложись со мною, тут теплее.
Душин прополз по полу и лег рядом с нею, где ветра уже не чувствовалось. Они молча полежали некоторое время, потом Душин спросил у нее:
— Отчего вы такие бедные? У вас дом плохой, ты чужие объедки ешь, лежишь грязная — от тебя пахнет чем-то не твоим…
— Я не знаю, — ответила молодая Лида. — Мать нищенкой была, она дом по кусочкам накопила, у богатых воровала, а отец по людям работает, воровать не может, а думает чего-то, как умный…
— Тебе скучно жить? — спросил Душин.
— Нет, мы привычные, — сказала Лида.
Они оба замолчали. Старик-отец спал на печке, издавая звуки блаженства; какой-то поздний человек пел на улице в оглохшем пространстве.
— Ты любишь меня? — спросил Душин.
— Нет, — ответила лежавшая с ним черноволосая женщина. — За что тебя любить-то?
— А как же?! — озадачился Душин.
— Так, — сказала Лида. — Никак.
Тогда Душину стало не жалко ее, все равно — что будет, и он, уже не чувствуя любви к ней, ожесточенно обнял ее тело — с таким отчаяньем, как будто готовился к разрушению.
Она ничего не говорила и лежала безвольная, спокойная, как давно умолкший предмет, не чувствующий своего существования. Сначала Душин ожидал лишь пустяков, но женщина, оказалось, устроена неожиданно, и он удивился свободе своего наслаждения — видимо, природа имела истину в своем основании и не обманывала человека, увлекая его; но потом Душину стало грустно, сердце его билось теперь равнодушно, точно остуженное пронесшимся ветром, напряжение ума прекратилось, и смысл тревоги мирового вещества был теперь неинтересен — оттого, что сам принял участие в этом тревожном движении, или оттого, что мир стоит в стороне от счастья, — и Душин обнял свою подругу спокойной рукой, тоскуя вместе с ней, что ничего не случилось в результате любви.
— Давай убежим! — сказала черноволосая Лида, тоже обнимая своего соседа.
— Давай, — согласился Душин. — Но мы потом вернемся сюда, когда станем старыми.
— Ладно, — сказала Лида. — А убежим давай сейчас.
— Давай, — опять согласился Душин, но глаза его закрылись и он решил встать через минуту.
Через минуту он пошевелил девушку и сказал ей:
— Ну, давай вставать! Пойдем.
— Сейчас, — согласилась Лида. — Сейчас я встану, дай я вытянусь только…
Душин воспользовался — и тоже вытянулся в утомлении всего тела; под его высохшими, закрытыми веками густо наливалась прохладная влага сна.
— Пойдем, — сказала Лида.
— Пойдем, — пробормотал Душин.
Еще раз — уже без слова — они потолкали друг друга, и сон разлучил их.
Проснувшись, они увидели пустую избу. Отец ушел еще на рассвете работать на дворе зажиточного Болдырева, члена сельского совета потребительской кооперации.
Они поцеловались, умылись и ушли из дома. Лето разгоралось над их головами, и оба они ожидали неизвестную бесконечную жизнь. Лидия Вежличева блестела на солнечном свете от своей красоты, и чувства ее бесцельно блуждали в груди, еще не имея ясной страсти и направления. Душин смотрел на нее со стороны, как на загадку природы, и все же хотел забыть ее, уйти от нее в одиночество, в работу и свободное размышление. Вчера ночью из него ушло в эту женщину что-то невозвратимое — может быть часть ума, может быть та тревога, которая причиняла несчастие, но одновременно томила жить как можно быстрее вперед. И теперь он видел мир каким-то более туманным и спокойным, будто зрение его ослабело.