Том 3. Менестрель. Поэмы

Северянин Игорь Васильевич

Письмо из эстонии

Когда в оранжевом часу На водопой идут коровы И перелай собак в лесу Смолкает под пастушьи зовы; Когда над речкою в листве Лучится солнце апельсинно И тень колышется недлинно В речной зеленой синеве; Когда в воде отражены Ногами вверх проходят козы И изумрудные стрекозы В ажурный сон погружены; Когда тигровых окуней За стаей стая входит в заводь, Чтобы кругами в ней поплавать Вблизи пасущихся коней; Когда проходят голавли Голубо-серебристо-ало, — Я говорю: «Пора настала Идти к реке». Уже вдали Туман, лицо земли вуаля, Меняет абрис, что ни миг, И солнце, свет свой окораля, Ложится до утра в тростник. Светлы зеркальные изгибы Реки дремотной и сырой, И только всплески крупной рыбы, Да крики уток за горой. Ты, край святого примитива, Благословенная страна. Пусть варварские времена Тебя минуют. Лейтмотива Твоей души

не заглушит Бэдлам всемирных какофоний. Ты светлое пятно на фоне Хаосных ужасов. Твой вид — Вид девочки в публичном доме. Мир — этот дом. Все грязны, кроме Тебя и нескольких сестер, — Республик малых, трудолюбных, Невинных, кротких. Звуков трубных Тебе не нужно. Твой шатер В тени. И путь держав великих С политикою вепрей диких Тебе отвратен, дик и чужд: Ведь ты исполнен скромных нужд… Но вечерело. С ловли рыбы Я возвращаюсь. Окуньки На прутике. Теперь икры бы Под рюмку водки! Огоньки Сквозь зелень теплятся уютно, И в ясной жизни что-то смутно…

Хвала полям

Поля мои, волнистые поля: Кирпичные мониста щавеля И вереск, и ромашка, и лопух. Как много слышит глаз и видит слух! Я прохожу по берегу реки. Сапфирами лучатся васильки, В оправе золотой хлебов склонясь, Я слышу, как в реке плеснулся язь, И музыкой звучит мне этот плеск. А моря синий штиль? а солнца блеск? А небные барашки-облака? Жизнь простотой своею глубока. Пока я ощущать могу ее, Да славится дыхание Твое! А там землею станет пусть земля… Поля! Животворящие поля!

Сонет («Вселенная — театр. Россия — это сцена…»)

Вселенная — театр. Россия — это сцена. Европа — ярусы. Прибалтика — партер. Америка — «раек». Трагедия — «Гангрена». Актеры — мертвецы, Антихрист — их премьер. Но сцена им мала: обширная арена — Стремленье их. Они хотят безгранных сфер, Чтоб на губах быков окровенела пена, Чтоб в муках исходил извечный Агасфер! О, зритель, трепещи! От бешеных животных, Ужасных в ярости, от мертвецов бесплотных И смертью веющих — преградой лишь барьер. Вот-вот не выдержит их дикого напора, — И в чем тогда твоя последняя опора? — Строй перед цирком храм объединенных вер!

Поэза отчаянья

Я ничего не знаю, я ни во что не верю, Больше не вижу в жизни светлых ее сторон. Я подхожу сторожко к ближнему, точно к зверю. Мне ничего не нужно. Скучно. Я утомлен. Кто-то кого-то режет, кто-то кого-то душит. Всюду одна нажива, жульничество и ложь. Ах, не смотрели б очи! ах, не слыхали б уши! Лермонтов! ты ль не прав был: «Чем этот мир хорош?» Мысль, даже мысль продажна. Даже любовь корыстна. Нет воплотимой грезы. Все мишура, все прах. В жизни не вижу счастья, в жизни не вижу смысла. Я ощущаю ужас. Я постигаю страх.

Апрель 1920 г.

Toila

Блестящая поэза

Carl Sarap'ile

Я жить хочу совсем не так, как все, Живущие, как белка в колесе, Ведущие свой рабий хоровод, Боящиеся в бурях хора вод. Я жить хочу крылато, как орел, Я жить хочу надменно, как креол, Разя, грозя помехам и скользя Меж двух соединившихся нельзя. Я жить хочу, как умный человек, Опередивший на столетье век, Но кое в чем вернувшийся назад, По крайней мере, лет на пятьдесят. Я жить хочу, как подобает жить Тому, кто в мире может ворожить Сплетеньем новым вечно старых нот, — Я жить хочу, как жизнь сама живет!

Поэза «Villa Mon Repos»

Мясо наелось мяса, мясо наелось спаржи, Мясо наелось рыбы и налилось вином. И расплатившись с мясом, в полумясном экипаже Вдруг покатило к мясу в шляпе с большим пером. Мясо ласкало мясо и отдавалось мясу, И сотворяло мясо по прописям земным. Мясо болело, гнило и превращалось в массу Смрадного разложенья, свойственного мясным.

Ревель

Только о детях

Альтруизм:

О, дети, дети всеблагие! — Вздох по весне… Игорь-Северянин

Эгоизм:

Но раз во мне живут другие, Нет места мне! Фелисса Крут

Ревель

сент. 1921 г.

V. Письма из Парижа

Первое письмо

Живет по-прежнему Париж, Грассирующий и нарядный, Где если и не «угоришь», То, против воли, воспаришь Душою, даже безотрадной. Буквально все как до войны, И charme все тот же в эксцессере; На карточках запретных серий, Как прежде, женщины стройны, — Стройней «натур», по крайней мере… И в «Призраках» его разнес Тургенев все-таки напрасно: Здесь некрасивое прекрасно, И ценны бриллианты слез, И на Монмартре Аполлон — Абориген и завсегдатай. Жив «Современный Вавилон», Чуть не разрушенный когда-то… Там к Наслажденью семафор Показывает свет зеленый, И лириков король, Поль Фор, Мечтает о волне соленой, Усевшись в цепком кабаке, Тонущем в крепком табаке, Где аргентинское танго Танцует родина Пого. Столица

мира! Город-царь! Душа, исполненная транса! Ты положила на алтарь Гражданство Анатоля Франса. Вчера в Jardin des Tuileries Я пробродил до повечерья: С ума сводящая esprits, И paradis, и просто перья… Кабриолеты, тильбюри, «Бери авто и тюль бери, И то, что в тюле»… Я пари Держу: так все живут в Paris. Однако бросим каламбур, Хотя он здесь вполне уместен. О, как пьянительно-прелестен Язык маркизы Помпадур! Люблю бродить по Lauriston (Поблизости от Трокадэро), Вдоль Сены, лентящейся серо, К Согласья площади. Тритон И нимфы там взнесли дельфинов, Что мечут за струей струю. Египет знойный свой покинув, Спит обелиск в чужом краю. Чаруен Тюльерийский сад, Где солнце плещется по лицам, Где все Людовиком-Филиппом До сей поры полно. Грустят Там нифы темные, и фавны Полустрашны, палузабавны. Деревья в кадках, как шары Зеленокудрые. Боскеты Геометричны. И ракеты Фраз, смеха и «в любовь игры»! О, флирт, забава парижанок, Ты жив, куда ни посмотри! В соединении с causerie — Ты лишь мечта для иностранок… Стою часами у витрин. Чего здесь нет! — и ананасы, И персики, и литры вин, Сыры, духи, табак. Для кассы Большой соблазн и явный вред, Но неизвестен здесь запрет. Притом, заметьте, скромность цен: Дороже лишь в четыре раза, Чем до войны. И эта фраза Мне мелодична, как «Кармен». Здесь, кстати, все, что ни спроси Из музыки, к твоим услугам, И снова музыкальным плугом Вспахал мне сердце Дебюсси… А «Клеопатра», Жюль Масснэ? «Манон», «Таис», «Иродиада»? По этим партитурам рада Душа проделать petite tournee (Тут мне припомнился Кюи, Масснэ «расслабленным Чайковским» Назвавший. С мнением «таковским» Понятья борются мои). На всем незримое клеймо: «Здесь жизнь — как пламя, а не жижа». — Я лишь пересказал письмо, Полученное из Парижа.

Второе письмо

На ваш вопрос: «Какие здесь Заметны новые теченья?», Отвечу: как и прежде, смесь Ума с налетом поглупенья. Apollinaire, Salmon, Sendras — Вот три светила футуризма! Второе имя — слов игра! — Нас вводит в стадию «рыбизма», Иначе — просто немоты: Для уха нашего беззвучно Их «нео-творчество»; докучно Оно, как символ тошноты. А «дадаизм», последний крик Литературной ложной моды. Дегенератные уроды Изображают крайний сдвиг В театрике «Ambassa deurs» Актер, игравший дадаиста, Кричал: «Да-да!» — по-русски чисто — Дадаистический пример!.. От пышного «Folies-bergeres» До «Noctambules», мирка студентов, Их пародируют. Одни Они — объект экспериментов Неисчерпаемый. Они — Великовозрастные дурни. В салоне, в парковой тени И в подозрительной «амурне» Они завязли на зубах… Ошеломляющая «слава» Дегенератов (тлен и прах!) Плывет, как восковая пава… Исканье — вечный идеал Художника. Но эти «томы» — Весьма плачевные симптомы. Теперь, когда весь мир устал От шестилетней гнусной бойни, От глупых деяний и слов, Пора искусству стать достойней И побросать «хвосты ослов!» Уже в прославленном кафе Среди Латинского квартала Моя знакомая встречала Тонущего в своей строфе, (А может статься — и в софе, Как в алькермессе!..) солнцепевца, Решившего покушать хлебца Французского. Итак, Бальмонт Вошел под кровлю «La Rotonde», Где не бывал шесть лет. За эти Лета немало перемен, Но он все так же вдохновен И непосредственен, как дети. Литературно обрусел Париж достаточно. На кейфе Живет в Contrexevill'e Тэффи, И Бунин прочно здесь осел. Сменил на вкус бордоских вин «Денатуратный дух Расеи», Вотще свой огород посеяв, Туземец Гатчины — Куприн, Маяк «Последних новостей»!.. И, как ее ни ороси я, Суха грядущая Россия Для офранцуженных гостей… В Париже — полу-Петербург, Полу-Москва. И наша «грыжа», Болезнь России, для Парижа, — Заметил друг словесных пург, Который брови вдруг насупил, — Как для купчих московских — жупел. Весь мир похлебкою такой Наш русский человек «осупил», Что льется изо ртов рекой Она обратно… Для француза Эстета до мозга костей, Приезд непрошеных гостей, Избегших «грыжи», — вроде груза На модном галстуке. Но он, Француз, любезен и лощен: Ведь узы прежнего союза Обязывают до сих пор… А потому — умолкни спор!

1920

VI. Трагедия на легком фоне

Трагедия на легком фоне

Роман в канцонах

Над нами гнет незыблемой судьбы…

Мирра Лохвицкая

1

Ирэн жила в пейзажах Крыма, На уличке Бахчисарая — Вы помните Бахчисарай? — Где целый день мелькают мимо Красоты сказочного края, Где каждый красочен сарай. О, что за благодатный край С цветами — блюдцами магнолий, Со звездочными кизилями И с гиацинтными полями, Средь абрикосовых фриволей, — Изрозопудренных Маркиз, — Душистых, как сама Балькис!