Том 3. Орлеанская дева. Эпические произведения

Жуковский Василий Андреевич

II

Так думал он, вступая в глубину Утесистой, пустынной дебри. Там на престоле скал мохнатых Сидел могучий дух. И он увидел, Что кто-то мрачный, озираясь По сторонам, ущельем шел; И понял дух, что путник Искал свиданья с ним; густою мглой Была его покрыта голова, Как шлемом; он дохнул, и мгла Слетела с головы; и дух Стал видим, хмурый и туманный; И он спросил: «К кому пришел ты?» — «К тебе, — ответствовал Рустем. — Я узнаю тебя; ты все таков же, Каким давно на этом месте Со мною встретился впервые; Не устарел, не поседел; а ты Меня узнал ли?» Темный дух Ответствовал: «С трудом; ты стал И стар и сед. Скажи ж, зачем тебя Твои хилеющие ноги В мою пустыню принесли?» Рустем сказал: «Отдай обратно Мою мне силу. Я доныне Доволен был одним ее участком; Теперь она нужна мне вся. Отдай мне, дух, ее излишек, Оставленный тебе на сохраненье». Дух отвечал: «Рустем, навеки Теряет силу человек, Когда она его сама с годами Медлительно, неудержимо И невозвратно покидает; Но ты свою мне силу Во цвете лет по доброй воле На сбереженье отдал сам — И мной тебе она сбережена; В груди гранита моего Целее, чем в твоей груди, Неизмененная, она Лежит. Но для чего, Рустем, На плечи дряхлые свои Такой великий груз ты хочешь Так поздно возложить? Остерегись, Седой боец; ты на себя Кладешь беду. Твое желанье Исполнить я не отрекуся, И если ты решился твердо Взять

от меня залог свой роковой, Возьми, но знай: возьмешь не на благое, А на губительное дело. Еще не поздно; мой совет Спасителен; прими его, Рустем: Оставь свою в покое силу; Ты славных дел немало совершил — Доволен будь; страшуся я, Что на себя своим последним делом Ты бедствие великое накличешь И сам своею силой Свою погубишь силу».

III

Тем временем Зораб, с охоты На место боя возвратясь, В недоумении стоял и озирался — Рустема не было. И он не знал, Дождаться ли его иль удалиться. А с неба день уж начинал Сходить, и тени становились Длиннее. Но… Зорабов час ударил: Зораб остался; он подумал: «Соперник мой меня Здесь долго утром ждал — Я вечером его дождаться должен. А вечер вышел не таков, Каким его нам утро обещало, И солнце село, в небесах Зарю кровавую оставя. Но где же он?..» И в этот миг На зареве заката отразился, Как темный метеор, огромный стан Рустема; Зораб невольно содрогнулся. Как будто чародейной силой Преображенный, чудно Блистающий, помолоделый, Представился очам его Рустем. Он на него глядел в недоуменье И, не посмев спросить, где он так долго Промедлил, шепотом сказал: «Должны ли Мы продолжать? До наступленья ночи Успеем ли?..» — «Успеем», — перебил Его слова Рустем сурово. И вышли — яростный отец На сына с силою двойною И на отца оторопелый сын С полуразрушенною силой. Восходит день, когда нисходит ночь, Восходит ночь, когда нисходит день, — Так и теперь настал черед Рустему. Вечерней мглою затянувшись, День удалившийся простер Полутуманное мерцанье Над местом бедствия и крови; Два воинства стояли там Безмолвными свидетелями боя. Но как он был? И что свершилось? Того ничье не зрело око… Они сошлись — и вмиг всему конец; Рустем рванул — Зораб упал к его ногам; Рустем давнул — и в грудь Зораба Глубоко врезался кинжал.

IV

Зораб, смертельно пораженный, Сказал: «О ты, неверный обольститель! Такая ль от тебя награда За то, что был ты мною пощажен? Ты небылицей о Рустеме, Ты именем Рустема жизнь мою, Как вор ночной, украл. Но будь Ты птицей в воздухе иль рыбою в воде, Не избежишь, хотя и в гробе Лежать я буду, мщенья от Рустема, Когда раздастся всюду слух (А он раздастся скоро), Что здесь предательски зарезан Тобою сын Рустема и Темины». От этих слов затрепетал Рустем, как будто вдруг ударом грома Пронзенный, с головы до ног. «Что говоришь ты, сын беды? — Воскликнул он. — Скорее отвечай: Кто твой отец?» — «Я сын Рустема и Темины, — С блеснувшей гордостью на бледном Лице сказал Зораб. — Отец мой страж Ирана многославный; А мать моя краса и слава Семенгама. И ею был сюда я послан Отыскивать отца, столь много лет С ней разлученного. Чтоб мог Меня Рустем признать за сына, Я должен был ему повязку, на прощанье Им данную Темине, показать; И чтоб сберечь ее верней, Не на руке, а на груди Всегда носил я ту повязку; Открой мне грудь — увидишь сам». Так говорил он; от страданья Душа рвалася из Рустема. Дрожа как лист, одежду он раскрыл… И там (увидел он) сидел, Как жаба черная на белых розах, В груди кинжал, до рукояти В нее вонзенный, как в ножны. Его Рустем из раны вынул; И быстро побежала с жизнью Струя горячей крови; И ярким пурпуром ее Рустемова повязка облилася. Он побледнел, ее увидя, И глухо прошептал, Как будто задушенный: «Зораб, ты сын мой… я Рустем!»

V

И долго, ужасом окамененный, Смотрел он мутными глазами На сына. Вдруг он дико застонал… Так стонет тигр: в кусты залегши, Яримый жаждой крови, ждет он, Чтоб мимо бык из стада пробежал. Его когтям в добычу. И вдруг его единственный тигренок, Им в логе брошенный, шумя В кустах, бежит: и на него, Слепой от голода, отец в остервененье Бросается, его когтями На части рвет и вдруг, Узнавши, кто так жалко Трепещется под лапами его, Пускает стон, какого никогда Не издавал дотоле, стон Разорванного сердцем тигра, — Таков был страшный стон Рустема; Так застонав, со всех он ног, Как будто вдруг убитый наповал, На сына грянулся. Всю память потеряв, Впервые сердцем сокрушенный, Недвижимым, окостенелым Лежал он мертвецом. Его холодной Рукою стиснутый, смертельно бледный, Смертельно раненный, лежал с ним рядом сын; Еще его лилася кровь, Еще приподымало грудь ему Дыхание; он чувствовал, он видел; Он радовался, умирая, Что близко был отец, Его отец, его убийца, Которого так жадно он желал, Так силился найти и наконец так страшно Нашел… И он теперь (как накануне Ему привиделось во сне) В его объятиях лежал с любовью детской.

VI

Тем временем, не видя ничего, В вечернем мраке оба войска Стояли молча. Вдруг от места боевого Дошел до них протяжный стон; И все опять утихло; И каждый угадал, Что там беда великая свершилась. Но долго заглянуть туда Не смел никто; когда же наконец Нашлись отважные и подойти Дерзнули к месту роковому, Они сперва там встретили коней, Под деревом стоявших праздно. Увидя, что престол Рустемов — Гром Был пуст, они пришли в великий ужас И опрометью в стан Все бросились, крича: «Рустем Убит! на Громе нет Рустема!» Тогда нашел на войско трепет; Как море в бурю, тяжко, глубоко Оно заволновалось; страшный Мятеж в нем загремел; И шумною волною Оно все хлынуло вперед. Но прежде чем оно прийти успело к месту, Достиг туда его далекий шум; И им Рустем близ сына От сна смертельного к смертельному страданью Был пробужден; и тяжко Он застонал — но тихим словом сын Его смирил. Последнее дыханье, Последний свет души своей он собрал, И на его бледнеющих устах Чуть слышною музыкой зазвучала Прискорбно-сладостная речь; И тихо речь лилась, Как теплая, слабеющая кровь, Все медленней бежавшая из груди.

VII

«Отец, пока еще во мне Есть жизнь, пока еще оттуда Никто не подошел — к моим словам Склони твой слух. О! лучшее из них, Мое сладчайшее, мной в первый раз Произносимое на свете слово: Отец! произношу В последний жизни час; им горечь смерти Услаждена; за гордое желанье По славе подвигов достойным Рустемовым назваться сыном И за надежду некогда с ним вместе Над всею властвовать землею, Которой сам теперь я стал подвластен, Недорого я заплатил. О чем же, Рустем, крушишься? О! не плачь! Не ты, не ты меня убил; В утробе матери на то Я был звездами предназначен; На то и Синд напрасно ею Был послан, чтоб отца мне указать; На то и ты был должен Синда ночью Убить, чтоб уж никто не мог Нас вовремя друг с другом познакомить. Когда молва о гибели моей До милой матери достигнет, Заплачет жалобно о сыне Без жалоб на отца она. Ты ей пошли мои доспехи И возврати повязку роковую, Напрасно данную тобою ей, А ею мне; позволь, чтоб Баруман Назад отвел мои дружины с миром, Они сюда пришли за мною И без меня в сраженье не пойдут; Не мсти Хеджиру за упорство, С каким он, вопреки Моим всем просьбам и угрозам, Тебя назвать отрекся… Ах! о том Я

умолял напрасно и тебя; Пускай вполне останутся Гудерсу Его все восемьдесят сыновей, Тогда как твой единственный лежать Здесь будет мертвый; пусть владеет Хеджир и Белым Замком; Пускай и дева красоты, Представшая очам моим как сон, Гурдаферид себя отдаст Хеджиру, Но слово данное исполнит: Оплакать мой безвременный конец. Мое же тело повели Отнесть в Сабул и положить Туда, где все положены Мои прославленные предки; А здесь пускай раскинут надо мною Рустемов царственный шатер. Так навсегда с землею я прощаюсь… Пришел как молния; ушел как ветер… А ты, Рустем, в последний раз теперь На отходящее дитя свое взгляни И прежде, чем оно утратит силу слышать, Промолви вслух: Зораб, ты сын Рустема».

VIII

Так, умирая, говорил Прекрасный юноша. Рустем молчал; Напрасно силился уста Он растворить, они загвождены Железной судорогой были. И молча он смотрел, как тихо гасла Вдруг догоревшая лампада. Так на последнюю струю Зари вечерней смотрит путник; Когда ж и след ее на небесах Исчезнет, одинок в пустыне темноты Он остается, и ему Уж никакое на пути Не руководствует сиянье — Так для Рустема жизни свет С душой Зораба гас навеки. Тем временем и гром и шум Дружин бегущих приближался; Рустем в расстройстве скорби Неистово от сына поднялся И к войску выступил навстречу, Окровавленный, весь в пыли, С могильной бледностью лица, Обезображенного горем. Его никто в Иране столь ужасным Не видывал… но громозвучным криком По войску радость пробежала, Когда пред ним Рустем, живой, явился. Такой подъемлет крик дружина, Увидя над собой внезапно Свою хоругвь, спасенную из рук Ее схватившего врага: Она изорвана в лохмотье, Но спасена. Так все заликовало Рустема встретившее войско. И, став пред ним, растерзанный печалью, Томимый гордостью, волнуемый стыдом, Рустем сказал: «Сюда, вожди Ирана, Сюда, вельможи Кейкавуса! Смотрите все, какую службу Рустем Ирану отслужил; Вот он лежит, вам грозный богатырь; Моей рукой разрушен страх Ирана. Я много боев совершил, Я бился днем, я бился ночью, Но никогда еще я не принес Такой, как ныне, жертвы славе: Смотри, Иран! Рустем своей рукою Здесь за тебя убил родного сына». Так говорил Рустем, и голос Его не трепетал; и были сухи Его глаза; и был он страшно тих. Тогда они увидели в крови Простертого героя молодого; Еще за час цветущий, как весна, Прекрасный, как живая роза, И полный силы, как орел, — Теперь он перед их очами Лежал безгласный, недвижимый, Покрытый бледностию смерти. Рустем взглянул ему в лицо… «Еще он жив! — воскликнул он. — Скорей гонца отправьте к шаху Молить, чтоб мне прислал немедля Три капли чудного бальзама, Все исцеляющего раны, Который он всегда с собой имеет… Три капли, чтоб спасти Зораба, Чтоб милый сын мне жив остался».

IX

На крыльях к шаху прилетел Гонец и так сказал: «Рустем Убил Зораба, но Зораб Рустемов сын; о нем отец Рыдает горько, и его печалью Все пораженные рыдают; ими К тебе я прислан, шах державный, Молить, чтоб ты благоволил немедля Три капли дать бальзама, Который при себе Всегда имеешь; Три капли, чтоб спасти Зораба, Чтоб жив Рустему сын остался». Но шах ответствовал на это, Не торопясь: «Благодаренье богу! Рустем спасен, а враг лежит убитый; Ему покойно; я тревожить Его не стану: всем моим бальзамом Пожертвовать готов я для Рустема; Но капли дать не соглашусь для турка. Ирану и одной уж силы Рустемовой довольно через меру; Когда же с ним такой могучий Соединится сын, их обоих Не выдержать Ирану. Но если так Рустем желает, Чтоб я в беде ему помог, Пускай свою отложит гордость, И сам сюда придет, И просит милости у шаха на коленях». Гонец, увидя, сколь упорен Был царь, не стал терять без пользы слов И поспешил с его ответом К Рустему. При таком жестоком Отказе вся пришла в волненье Душа Рустемова; борьба Меж скорбию и гордостию в ней Такая началась, что пар От головы богатыря поднялся; Он судорожно трепетал; Не мог пойти, не мог остаться; Но наконец перед судьбою Смиренно голову склонил И в землю пасть за сына перед шахом Пошел… но десяти шагов переступить Он не успел, как уж его Настигла весть: все кончилось; Зорабу Теперь ничто не нужно, кроме гроба.

Книга десятая

Рустем

I

Рустем пришел обратно; той порой Они уж мертвого покрыли. Была кругом тройная ночь: На небесах, в душе отца И в скинии пустой, Где так недавно Душа Зорабова сияла. Подняв в молчании покров, При слабом звезд сиянье Отец увидел Умершего лицо: Оно от темноты, Как бледный призрак, отделялось Своею смертной белизной; И холод ужаса в него проник; Покров на мертвого опять он наложил И шепотом, как будто разбудить Заснувшего остерегаясь, Сказал: «Я часто смерти Глядел в глаза, и никогда Мне не было пред нею страшно, И никогда она не представлялась Мне столь прекрасною, как здесь, На этом образе прекрасном… Но я теперь дрожу. О горе! горе Тебе, Рустем! Всей славою своею Не выкупишь ты этой милой жизни У смерти, ею завладевшей. Что подвиги твои теперь? Все прежние последний опозорил. О милый сын мой, сын моей души! Такую ль встречу твой отец Тебе был должен приготовить? Тебя с младенчества прельщал Погибельный, неверный призрак; Рустемовы дела В твою гремели душу; Они к отцу тебя стремили; Твоею гордостью, надеждой, И радостью, и жизнью было Упасть на грудь отца… ты на нее упал, Но об нее расшибся; ты насильно В мои объятия ворвался — И был в них задушен. Тебе я, как врагу, дивился, Завидовал… слепой безумец! Обманом я разжалобил твою Бесхитростно-доверчивую душу, Чтоб у тебя украсть из рук Остаток дряхлой жизни, Мне самому теперь презренной, И чтоб потом разбойнически младость Твою убить в союзе с темной силой. И наконец я за тебя, мой сын, Пошел на стыд и униженье, Пошел упасть к ногам надменным шаха, Но тем от рук железных смерти Тебя не спас я… О! пусть будет этот стыд Мирительной уплатою за все, Что сотворил тебе в обиду Отец твой… так решили звезды; Я возмечтал до неба вознестися — И было мне, в урок смиренья, небом Ниспослано сыноубийство».

II

Так сетовал Рустем во тьме ночной, И все вожди и все вельможи, С ним вместе сетуя, сидели Кругом его, забывши о вечерней Трапезе. Их Рустем Не замечал; он мертвыми очами На сына мертвого глядел И, роковую стиснув В руках повязку, так Ей говорил: «Ты, золотая, Холодная, коварная змея! Ты сокровенностью своею, Как жалом смерти ядовитым, И сыну грудь пронзила И грудь отцу разорвала. О! если бы для нашего спасенья Ты вовремя сама разорвалася И выпала передо мною Из-под одежды роковой! Зачем, зачем так осторожно Тебя таил он на груди? Зачем и ты сама ему Так крепко обнимала грудь? Увы! зачем и я с такою Неумолимостью отвергнул Его горячие молитвы? Зачем я так безжалостно покинул Мою жену и вести никакой Ни о себе ей не давал, Ни от нее иметь не мыслил? О! для чего она сама С такой упорностью таила Рожденье сына от меня? А ты, мой конь, мой верный Гром! Ты первая всему причина: Зачем меня ты спящего оставил, И в руки туркам отдался, И тем дорогу указал мне К погибельному Семенгаму? Когда б туда я не входил — Я никому не даровал бы, Ни у кого б не отнял жизни. Ах! конь мой, конь мой, в черный день Меня понес ты на охоту — В добычу нам досталася Беда. Теперь твоя окончилася служба; Отныне ты меня не понесешь Ни на веселую охоту полевую, Ни на кровавую охоту боевую».