Том 3. Письма и дневники

Киреевский Петр Васильевич

Я забыл вам сказать, что у нас теперь здесь уже весна: еще с 14 февраля, по нашему счету, я почти целый день сидел с открытым окном, с тех пор, правда, шел еще раза два снег, и было несколько маленьких морозов, и до сих пор дуют горные ветры, но улицы давно уже сухи по-летнему, и до последних чисел февраля почти постоянно в воздухе градусов 80 [323] тепла, а на солнце, когда затихает ветер, бывает иногда и жарко. Зелень, однако же, не начинает еще распускаться, и в теплоте воздуха мало проку, потому что ее редко чувствуешь за холодными горными ветрами. Впрочем, я в здешнем климате очень большой разницы не чувствую. Осень началась ранее, чем у нас, и была несравненно хуже нашей; зима была совершенно такая же, как наша, и термометр даже часто упадал ниже 20°. Правда, с половины февраля начинает быть довольно тепло, но настоящая весна едва ли начнется прежде конца марта, а в начале апреля весна и у нас. Карнавал здешний кончился 23 февраля по здешнему стилю, начавшись 6 января. Существование его в городе почти совсем заметно не было, народных праздников здесь вообще никаких нет, и увеселения публики состояли в нескольких балах, очень неоживленных, и в нескольких маскарадах, в которые, однако,

все почти сообщались без масок. Я бывал на этих сборищах только в музее, журнально-бально-концертном собрании здешней публики, где балы были по субботам, и на маскараде в театральном зале. Я вам писал, кажется, о бале нашего посланника, где я также присутствовал; этот бал был действительно блестящий, однако не танцевал там, потому что вальс — единственный танец, здесь употребительный, и не дождался конца, потому что было и жарко, и скучно.

323

По Фаренгейту. — A.M.

Во время карнавала я видел здесь, между прочим, два интересные обряда, которые каким-то случаем здесь еще сохранились. Это Schafflertanz и Metzgersprung. Первый обряд повторяется только в семь лет один раз, последний ежегодно. Schafflertanz установлен в воспоминание чумы, которая здесь была несколько раз и в последний раз в 1680 г. Тогда почти все уцелевшие жители оставили город, и долго уже по прошествии опасности никто не смел возвратиться. Наконец одна веселая ватага бочаров (которые по-нынешнему, провинциальному, называются Schaffler) решилась ободрить народ смелым примером, и они впервые взошли в очумевший город, в праздничных платьях, с плясками и с музыкой. С тех пор каждые семь лет, в воспоминание этого происшествия, толпа бочаров, состоящая человек из 40, одета в красных куртках и сером нижнем платье, в чулках и башмаках, в маленьких шляпах с белыми перьями на голове, с музыкой и арлекином впереди ходит по городу и пляшет, останавливаясь перед домами кого-нибудь из королевской фамилии или посланников, которые высылают им денег. Metzgersprung обыкновение очень древнее, которого происхождение неизвестно. В последний день карнавала подмастерья мясников, которые уже кончили свое учение и сами могут сделаться мастерами, совершают переход из подмастерьев в мастера с торжественными обрядами. Они ездят верхом по всем улицам города в красных платьях, верхами и с музыкой. Мастера идут сзади в праздничных платьях, с большими пуками цветов на шляпах, а впереди ведут двух лошадей, красиво убранных лентами и цветами, на которых сидят два мальчика лет по пяти, также дети мясника. Объехавши город, новопосвященные подъезжают к фонтану на большой площади, сходят с лошадей, надевают странное белое платье, к которому пришито множество телячьих хвостов, и должны все вместе, впрыгнув в бассейн фонтана (довольно глубокий и полный воды), выйти оттуда не прежде, как вычерпавши весь бассейн досуха и выливши всю воду на собранную толпу народа. После этого обряда они выходят из бассейна мастерами и уже получают степень Burger'a. Такие обряды тем интереснее, что их уже осталось в Германии очень немного и почти совсем нет в землях протестантских.

12. А. П. Елагиной

14/26 апреля 1830 года

Мюнхен

Вот вам, милая маменька, и еще письмо от всей нашей троицы, теперь здесь в Мюнхене соединенной. Что вам сказать об нас? Соединением наших писем большая часть уже сказана. Они приехали накануне Светлого Воскресения, и с тех пор в Мюнхене уже не отдельные русские бродят, но живет русская семья, связанная и дружбой, и любовью, и воспоминанием; и русский язык, и русский хохот, и русская ясность и беспечность! Я увидел их именно так, как желал бы. Рожалин совершенно тот же, как был с вами. Брат совершенно тот же, каким я оставил его; ни в лице, ни в манерах, ни во всем его быте я не нашел ни малейшей перемены; кроме того, заграничие дало ему и деятельность европейскую: он встает рано, и послеобеденный сон уже не привычка, но исключение. Словом, путешествие произвело на него то именно действие, какого я желал, что, впрочем, иначе и быть не могло. Он тот же энергичный, высокий, и горячий душою, и ясный, но вместе с этим прежним русским и европеец, то есть деятельный. Сначала он хотел остаться здесь только недели две, чтобы вернее застать в Париже Тургенева, но теперь решился еще остаться здесь еще по крайней мере на месяц, чтобы короче узнать университет и лекции и обойти замечательнейших профессоров. На днях собираемся к Шеллингу. Рожалин уже познакомился с Тиршем и записался в университет на лекции, которые опять начнутся 29 апреля. Таким же образом есть теперь и русское Landsmannschaft [324] в Мюнхенском университете.

324

Землячество (нем.). — A.M.

Вот как проходит наш день: утро занято либо чтением, либо осматриванием здешних галерей, потом обедаем либо дома, либо в трактире для наблюдения немцев, потом либо возвращаемся домой, либо отправляемся в английский сад, либо читаем газеты, либо осматриваем Мюнхен; ввечеру опять дома, и если бы русскому случилось идти мимо нашего окна, он по ясному и беспечному тону разговора, по хохоту узнал бы, что здесь русские, а не рассчитанные и холодные немцы. Первое впечатление, которое произвел на нас Мюнхен, было самое благоприятное, авось, оно и оправдается. В Париже брат познакомился со всем, что там есть замечательнейшего; узнавши короче и Мюнхен, он уже приедет в Париж, не скользнувши по Германии, но узнавши почти все, что в ней есть любопытного; может быть, удастся нам всем троим сделать еще вылазку и в Тироль, а к зиме надеюсь быть опять с ними вместе в Париже, по крайней мере уже не будет опять такой долгой разлуки. Теперь обдумываю, каким бы образом с наступлением зимы завезти туда и Рожалина, чтобы нам уже из Парижа не разъезжаться опять и явиться наконец к вам в Москву всем вдруг и вместе. Но спешить в Париж не буду, потому что здесь еще остается много дела, которого прежде зимы не кончу, и брат меня зовет

в Париж не иначе, как сделавши в Мюнхене и мюнхенское.

Вот вам покуда несколько слов об нас; теперь должно кончить, а завтра поутру отправить письмо; может быть, если успею, напишу еще завтра; об деньгах Шер [325] . я отвечал вам скоро после их получения, но деньги Н. Н. П. [326] что-то не присылаются; он писал, не может ли отдать их вам, и это было бы гораздо лучше, потому что вы теперь к нему ближе. До половины июня мне денег станет наверное, но если к тому времени не придут Н.Н. 400, то будут нужны, и вы очень одолжите, если к тому времени вышлете некоторое количество, что лучше сказать теперь, потому что для получения от вас ответа нужно около двух месяцев.

325

Неустановленное лицо. — A.M.

326

Неустановленное лицо. — A.M.

У нас здесь весна довольно давно, и почти все деревья распустились, но, несмотря на то, редко бывают хорошие дни, что очень досадно, потому что мешает показать брату Мюнхен во всех подробностях.

Письмо теперь отправить мы опоздали, но оно непременно отправится при следующем письме.

Вот теперь и наши лекции в полном развале. Рожалин слушает Тирша и Шорна, брат — Шорна и Окена, и завтра начинает Шеллинг, которого станем слушать все трое. Брат решил наконец остаться здесь до июня, и я надеюсь, что он останется и до окончания семестра, то есть до августа.

Они были наконец у Шеллинга и приглашены на все его вечера, следовательно, будем являться туда все трое вместе. Брат был и у Окена, который также звал его на свои четверги. Вот вам наши университетские новости. О том, как и кто им больше понравился, какое впечатление произвел Мюнхен на них и делаемых им планах, они, вероятно, сами будут писать дальше, покуда мне, как старому мюнхняку и студенту, должно было сказать новости университетские.

13. Родным

1/13 июля 1830 года

Вчера опять за четырьмя профессорами и Соболевским не мог добраться до пера и должен был отложить до сегодня. В промежутках времени между прошедшим письмом и этим, так же как и всегда прежде, мы и здоровы и веселы все, таковы же и теперь. Главная перемена в продолжение этого времени состояла в присутствии Соболевского, который ни капли не переменился: тот же милый и благородный малый, какой был, но так же и во всем другом совершенно тот же. Он приехал сюда нарочно затем, чтобы видеться с нами, пробыл три недели и завтра поутру отправляется в Турин. Он рассказал нам множество интересных подробностей о Париже, который находит в совершенном спокойствии и о смутах которого вы беспокоитесь напрасно, и мы, как кажется, сладили совокупный съезд наших персон в Швейцарию, куда Соболевский обещает выписать Мицкевича, а может быть, и Шевырева и куда в таком случае, вероятно, и мы явимся, что, впрочем, так же, как и приезд выписываемых персон, еще не совершенно верно. Мы собирались было во время феерий, бывших около Троицына дня, сделать вылазку в Зальцбург или в горы, где были различные религиозно-драматические представления, но так как в первые три дня за мерзкою погодою не собрались, а феерии продолжались более 8 дней, то и отложили эту вылазку до другого времени. Соболевский говорит, что в конце осени будет, может статься, в Москве, и если так, то он привезет вам о нашем житье-бытье вести самые подробные; что касается до него самого, то он хотя и уверяет, будто бы переменился, но совершенно тот же, большую часть дня лежит на диване в халате и зычным голосом рассказывает про балы, вечеринки и хороший тон парижского света, а иногда мяучит по-кошачьи во все горло; так как над нами живет Буассере, знаменитый своими сочинениями о готической архитектуре, и громкое мяуканье ему должно быть слышно, то это приводит Рожалина в отчаяние. Сначала он нашел средство откупаться от крика бутылкою вина, но, наконец, и это помогать перестало, и Соболевский, угрожая ему, что закричит, забрал над ним неограниченную власть.

2/14 июля

Сегодня в шесть часов поутру Соболевский уехал в Турин, условившись, чтобы мы съехались с ним в Швейцарии, если ему удастся выписать туда же Мицкевича. Несмотря на то что я его люблю и за многое уважаю, мне, признаюсь вам, не жаль было, что он уехал.

Время наше идет по-прежнему, мы здоровы и веселы, слушаем профессоров, остальное время либо бываем дома, либо в хороший день (который, впрочем, бывает довольно редко) отправляемся в английский сад и изредка в театр, когда играет Эсслер. Вы требуете от меня статей для печати, но кроме всех других причин, как-то: недостатка навыка и пр. — право, некогда; извините меня, пожалуйста, пред Погодиным, что я не отвечал на его приписку к вашему письму, бывшую еще зимою, и скажите ему, что если я когда-нибудь напишу какую-нибудь интересную статью о Мюнхене (что, между нами будь сказано, весьма, весьма сомнительно), то пришлю к нему. Больше же всего вероятностей, что если либо брат, либо Рожалин не напишут что-нибудь о Мюнхене и сонме его философов, то русская публика еще долго о них читать не будет. Теперь, покуда, чтобы не опоздать, должен кончить, потому что слишком поздно принялся за начало, но если я в следующий раз не пришлю вам письма огромного и по грузу, и по обширности, то (как гласит мюнхенская клятва) шорт меня побери!!

14. Родным

23 июля / 4 августа 1830 года

Три дня тому назад мы сделали маленькую вылазку в Штарнберг, местечко в четырех часах езды от Мюнхена, лежащее у подножия гор, на берегу широкого и прекрасного озера Wurmsee. Мы отправились туда в шесть часов поутру и приехали назад в час ночи. Несмотря на то, что в продолжение дня мы от жару чуть не растаяли и что с нами немец был достаточно скучный, прелестные берега, огромное, светлое озеро, по которому мы ходили несколько часов, и величественные снежные горы, которых перламутровые вершины ярко рисовались на темном и белоснежном южном небе, свое действие сделали: мы все так пленились этими местами, что теперь, вероятно, пропадет в нас всякая тяжелость на подъеме, и мы чаще будем выезжать из однообразной и бедной равнины мюнхенской.