Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения

Грин Александр Степанович

Письмо литератора Харитонова к дяде в Тамбов

Я, милый дядя, безутешен, Мое волнение пойми: Военным я рассказом грешен: «О немце, — написал, — в Перми»… Я пал, и пал довольно низко, И оправданий не ищу; Пал как голодная модистка С желудком, воззванным к борщу. Пусть те, кто в этом черном деле Готовы благосклонно ржать, Кричат, что нужно в черном теле Литературу содержать! Пиши, журнальный пролетарий, «Окопы» эти — без числа, Но рассмотри, какой динарий Тебе фортуна поднесла. Конечно, в повседневном звоне Он принесет насущный прок, Но обожжет тебе ладони И в горле встанет поперек. Ведь эта подлая монета, Оплата скромных жвачных блюд, Цена бифштекса и омлета — Мзда за невежество и блуд. Когда ты, черт, сидел в траншее? Когда в атаку ты ходил? Ты только, не жалея шеи, В энциклопедии удил! Я, дядя, пал довольно низко И оправданий не ищу, Но, опростав борщную миску, Пищеварительно дышу. А тем, кто сделал из искусства Колючей

проволоки ряд, Все человеческие чувства Проклятье черное вопят.

Порыв

Судомойка из трактира, Прочитав лихой роман: «Дон-Формозо и Эльвира», — На пятак взяла румян. Перед зеркалом постой-ка, Горемыка-судомойка! Щеки бледные накрась, Не ударь портретом в грязь! Вышла… Где ты, Дон-Формозо, Ночью спившийся в бреду? Приходи с мечом и розой. Я тебя, Эльвира, жду. Встреча. Галстучек. Цепочка. Котелок. Пенсне. Усы. «Дон» забыт, и злая точка Кроет стыдные часы. Критик, взглядом бойким, смелым, Рассмотрев себя на свет, Вдруг нашел, что в общем, в целом Он не критик, а поэт. Дело в шляпе. Вот поэма Шевелится в голове: Как шпионка-немка Эмма С горя топится в Неве. Пишет, а рука привычно Отмечает на полях: «У NN'a неприлично Издан желтый альманах; С.А.Б. не знает быта; Л.К.К. украл сюжет; Из готового корыта Пьет такой-то вот поэт…» Глядь, набросана статейка, «Эмма» где-то в стороне, И безрадостен, как вейка, Добролюбов на стене. Не ищите здесь морали, Надо всем никто, как бог; Мы бесхитростно писали С легкой помощию ног.

Работа

Каждый день, по воле рока Я, расстроенный глубоко, За столом своим сижу, Перья, нервы извожу. Подбираю консонансы, Истребляю диссонансы, Роюсь в арсенале тем И строчу, строчу затем. Где смешное взять поэту? Уязвить кого и как? «Минну»? «Карла»? «Турка»? «Грету»? Или бюргера колпак? Но теперь по белу свету То высмеивает всяк. Есть «удушливые газы». Можно высмеять бы их, Но, припомнив их проказы, Я задумчиво притих: Слишком мрачные рассказы Для того, чтоб гнуть их в стих. Хорошо. Войны не трону. Но, желая гонорар, Я пошлю «Сатирикону» Мелочную злобу в дар. И, имен не называя, Всех приятелей своих Так облаю, лая, хая, Что займется дух у них. Тот — бездарен; этот — грешен; Этот — глуп; а этот — туп; Этот — должен быть повешен; Этот — просто жалкий труп. Только я — идейно честен, Сверхталантлив и красив, Только мне всегда известен Вдохновения прилив! Храбрый я, — Аника-воин! Вы — прокисли? Ничего… Всяк трудящийся достоин Пропитанья своего…

Снопы

Последний раз сверкнул над хлебом серп. Последний сноп подобран у коряги. Жнецы ушли. У серебристых верб Блестит луна. Тревожно спят овраги. Как павшими, усеяны поля Снопами грязными, их колосом лучистым. Тяжелый труд. Тяжелая земля. Тяжелый вздох под горизонтом мглистым. Оборванный, без шапки, босиком Бродил помешанный, шепча свои заклятья, И на меже, невидимый, тайком К снопам простер безумные объятья. Он не взял у деревни ни зерна. Зачем ему? Задумчивая гостья — Луна — во власти голубого сна, — Взял васильки и разбросал колосья. Истоптан хлеб, поруган тяжкий труд, А васильки завязаны снопами. Усталые, к заре теперь придут, Твердя: «Нечистый подшутил над нами». О поле, поле! Или никогда Ты не возьмешь на рамена иные В одной руке — веселый вздох труда И хлеб земной, и васильки земные?

Спор

Аэростат летел над полем смерти. Два мудреца в корзине спор вели. Один сказал: «Взовьемся к синей тверди! Прочь от земли! Земля безумна; мир ее кровавый Неукротим, извечен и тяжел. Пусть тешится кровавою забавой, Сломав ограду, подъяремный вол! Там, в облаках, не будет нам тревоги, Прекрасен мрамор их воздушных форм. Прекрасен блеск, и сами мы, как боги, Вдохнем благой нирваны хлороформ. Открыть ли клапан?» «Нет! — второй ответил. — Я слышу гул сраженья под собой… Движенья войск ужель ты не приметил? Они ползут как муравьиный рой; Квадраты их, трапеции и ромбы Здесь, с высоты, изысканно смешны… О, царь земли! Как ты достоин бомбы, Железной фурии войны! Ужель века неимоверных болей, Страданий, мудрости к тому лишь привели, Чтоб ты, влекомый чуждой волей, Лежал, раздавленный, в пыли?! Нет, — спустимся. Картина гнусной свалки, Вблизь наблюденная, покажет вновь и вновь, Что человечеству потребны палки, А не любовь».

Петроград осенью 1817 года

Убогий день, как пепел серый, Над холодеющей Невой Несет изведанною мерой Напиток чаши роковой. Чуть свет газетная тревога Волнует робкие умы; Событьям верную дорогу Уже предсказываем мы. И за пустым стаканом чая, В своем ли иль в чужом жилье, Кричим, душ и сердец вскрывая Роскошное дезабилье. Упрямый ветер ломит шляпу, Дождь каплей виснет на носу; Бреду, вообразив Анапу, К Пяти углам по колбасу, К витринам опустевших лавок, Очередям голодных баб И к рыночным засильям давок Прикован мыслью, будто раб. Ползут угрюмые подводы; Литейный, Невский — ад колес; Как средь теченья, ищут броды Растерянные пешеходы; Автомобиль орет взасос, Солдат понурые шинели Мчит переполненный трамвай; Слышны мотоциклеток трели И басом с козел: «Не зевай!» У сквера митинг. Два солдата Стращают дачника царем… Он говорит: «Былым огнем Студенчества душа богата… Царя я не хочу, но все ж Несносен

большевизма еж». В толпе стесненной и пугливой Огнями красными знамен Под звуки марша горделиво Идет ударный батальон. Спокойны, тихи и невзрачны Ряды неутомимых лиц… То смерти недалекой злачный Посев неведомых гробниц… Самоотверженных лавина, Дрожит невольная слеза, И всюду вслед стальной щетине Добреют жесткие глаза… Рыдай, петровская столица, Ударов новых трепещи, Но в их угрозе как орлица Воскрылий бешеных ищи. Библиотека русской классики. Сама себе служи наградой, Коня вздыбляя высоко, И вырви с болью как с отрадой Стрелы отравленной древко.

Мелодия

Фрегат, за тридевять земель Свершив свой путь, пристал К вечерней гавани и рей Еще не опускал. Еще вечерних фонарей Матрос не зажигал. На рейде, бросив якоря, Став бушпритом на Юг, Он, мощью, вид имел царя Среди покорных слуг — Шхун, барок, бригов… и заря Прочла названье — «Друг». — Эй, эй, на корабле! — вскричал Хмельной как дым матрос — Какой сюда вас ветер мчал И в гавань как занес? Я раньше вас не примечал, Ответьте на вопрос. Но тих, как серафима взор, Был звездный рейд вдали, И в гавань огненный узор Бросали корабли, И в реях пел воздушный хор О красоте земли. Матрос упрямый, как дитя, Мотая головой, Упорно говорил: «Хотя Я только рулевой, Но поднимаю не шутя Свой вымпел боевой! Я говорю… фюить… фюить, Ваш такелаж мудрен… Когда вы будете грузить? Когда и сколько тонн? И… это самое… фюить, Я пьян, но я умен». И слышал он, поняв едва (Иль грезилось ему) Ночные тихие слова, Прорезавшие тьму: «Морей блаженна синева Фрегату моему. Но я в игре веселой дня В огне небесных риз, Когда штурм-трос ползет звеня И в парус хлещет бриз, Возьму от вас, навек храня, Прекрасную Таис. Звездой рожденная цвести, Она, свежее роз, Со мною, на моей груди, В венках из нежных кос Уйдет от вас навек… Прости, Прости меня, матрос!»

Дайте

Дайте хлеба человеку, Человек без хлеба — волк, Ну — и хлеб без человека Небольшой, конечно, толк. Дайте чаю, он полезен, Бодрость будит, гонит сон. Утомлению любезен И тоске приятен он. Сахар с чаем неразлучен, Дайте сахару, вобще! Без него желудок скучен, Монпансье ему — вотще… Дайте мяса, — в нем таится И кузнец, и кирасир… В нем невидимо струится Сильной жизни эликсир. Дайте яиц, масла, гречки, Проса, полбы и пшена, Чтобы нервность нашей речи Вдруг была укрощена. Чтобы жизнь, взлетая шире, Обернулась — нам в удел — Не картошкою в мундире — А богатой жатвой дел!

Буржуазный дух

Я — буржуа. Лупи меня, и гни, И режь! В торжественные дни, Когда на улицах, от страха помертвелых. Шла трескотня — В манжетах шел я белых. Вот главное. О мелочах потом, Я наберу их том. Воротничок был грязен, но манжеты Недаром здесь цинично мной воспеты: Белы, крахмальны, туги… Я — нахал, Нахально я манжетами махал. Теперь о роскоши. Так вот: я моюсь мылом. Есть зеркало, и бритва есть, «Жиллетт», И граммофон, и яблоки «ранет», Картины также «Вий» и «Одалиска». Да акварель «Омар», при нем сосиска. Всего… все трудно даже перечесть: Жена играет Листа и Шопена, А я — с Дюма люблю к камину сесть Иль повторить у По про мысль Дюпена; Дюма дает мне героизм и страсть, А Эдгар По — над ужасами власть. У нас есть дети, двое… Их мечта — Бежать в Америку за скальпами гуронов. Уверен я, что детские уста Лепечут «Хуг!» не просто, нет. Бурбонов, Сторонников аннексий я растил! Молю всевышнего, чтоб он меня простил. Мы летом все на даче. Озерки Волшебное, диковинное место; Хотя цена на дачу не с руки, И дача не просторнее насеста, Но я цинично заявляю всем: На даче! Ягоды! В блаженстве тихом ем!!! Вот исповедь. Суди. Потом зарежь. Я оправданий не ищу, не надо. К «буржуазности» я шел сквозь «недоешь», Сквозь «недоспи», сквозь все терзанья ада Расчетов мелочных. Подчас, стирая сам, Я ужинал… рукою по усам. Я получаю двести два рубля, Жена уроками и перепиской грабит, Как только носит нас еще земля?! Как «Правда» нас вконец не испохабит?! Картины… книги… медальон… дрова! Ужасная испорченность… ва-ва! Упорны мы! Пальто такое «лошь» Со скрежетом купили, хоть рыдали; За «Одалиску» мерзли без калош, А за «Омара» полуголодали. Вопще, оглох наш к увещаньям слух… Елико силен буржуазный дух!

Реквием

Гранитных бурь палящее волненье, И страхом зыблемый порог, И пуль прямолинейных пенье — Перенесли мы, — кто как мог. В стенных дырах прибавилось нам неба, Расписанного тезисами дня; Довольны мы; зубам не нужно хлеба, Сердцам — огня. Истощены мышленьем чрезвычайно, Опутаны мережами программ, Мы — проповедники в ближайшей чайной И утешители нервозных дам. До глупости, до полного бессилья До святости — покорные ему, Бумажные к плечам цепляя крылья, Анафему поем уму. Растерянность и трусость стали мерой, Двуличности позорным костылем Мы подпираемся и с той же в сердце верой Других к себе зовем. Свидетели отчаянных попыток Состряпать суп из круп и топора — Мы льстиво топчемся, хотя кнута и пыток Пришла пора. И крепкий запах смольнинской поварни Нам потому еще не надоел, Что кушанья преснее и бездарней Кто, любопытный, ел? О, дикое, безжалостное время! Слезам невольным даже нет русла, Как поглядишь — на чье тупое темя Вода холодная спасительно текла! Лет через триста будет жизнь прекрасной, Небесный свод алмазами сверкнет И обеспечен будет — безопасный В парламент — вход.