Том 3. Собачье сердце (с иллюстрациями)

Булгаков Михаил Афанасьевич

Сентиментальный водолей

В основе фельетона действительная бумага, сочиненная на ст. Воронеж-товарная, Юго-Вост. и сообщенная нам рабкором 1011

Иван Иваныч, Деес товарной станции, вошел в свой кабинет, аккуратно снял калошки, поставил в уголок и уселся за свой стол.

Тут его глаз заметил на столе служебную бумагу. Деес развернул ее, прочитал и немедленно начал рыдать от радости.

— Оценили Дееса… Вспомнили… — бормотал он.

Он позвонил.

— Позвать моего помощника, Сидор Сидорыча, —

заявил он курьеру.

— Идите, Сидор Сидорович, к Ивану Иванычу, — сказал курьер помощнику.

— А что? — спросил помощник.

— Рыдают они, — пояснил курьер.

— Какого лешего рыдает?

— Не могу знать.

— Вот черт его возьми, — гудел помощник, направляясь в кабинет по коридору, — минутки покою с ним нету. То он смеется, то рыдает, то бумаги пишет. Замучил бумагами, окаянный.

— Что прикажете, Иван Иванович? — сладко спросил он, входя в кабинет.

— Голубчик, — сквозь пелену дождя сказал Деес, — радость у меня нежданная, негаданная, — при этом вода из Дееса хлынула в три ручья, — получаю я назначение новое. Недаром, значит, послужил я социалистическому отечеству на пользу… Церкви и отечеству на утеше… Тьфу, что я говорю! Одним словом, назначают меня. Ухожу я от вас…

«Слава тебе Господи, царица небесная, угодники святители, услышали вы молитвы мои, — думал помощник, — послал мне Господь за мое долготерпение, кончилась каторга моя сибирская», — а вслух заметил:

— Да что вы говорите! Ах, горе-то какое! Как же мы без вас-то будем? Ах, ах, ах, ах, ах, ах, ах, ах, ах! — «Зарыдать надо, шут меня возьми, а я не умею. С четырнадцати лет не рыдал, ах, чтоб тебе». — Он вытащил платок, закрыл сухие глаза, и, наконец, ему удалось взрыдать несколько ненатуральным голосом, напоминающим волчий лай.

— Кульеров зовите прощаться, — заметил совершенно промокший именинник.

— Вот уходит от нас Иван Иванович, — искусственно дрожащим голосом заявил помощник и пырнул курьера пальцем в бок, добавил тихо: «Рыдай!»

И курьер из вежливости зарыдал.

Из той же вежливости зарыдала через пять минут вся контора Дееса.

Отрыдав сколько положено, она успокоилась и приступила к своим занятиям. Но дело этим не кончилось.

— А знаете что, Сидор Сидорыч, — сказал несколько просохший Деес, — ведь я со всеми не могу попрощаться, ведь мне сегодня ехать надо. Как же я расстанусь с дорогими моими сослуживчиками: конторщичками, телеграфистиками, машинисточками, бухгалтерчиками.

«Ой, опять взвоет, это же наказание», — подумал помощник. Но Деес не взвыл, а придумал великолепнейший план:

— Я с ними в письменной форме попрощаюсь. Будут они помнить меня, дорогие мои товарищи по тяжкой нашей работе на устроение нашей дорогой республики…

И тут он сел за стол и сочинил нижеследующее произведение искусства:

«Товарищи!

Получив назначение и не имея возможности лично распрощаться со всеми вами, прибегаю к письменному прощальному слову.

Товарищи рабочие и служащие, проработав вместе с вами более года в непосредственной, низовой, практической, кропотливой, мелкой, но трудной станционной работе,

должен отметить то, что отмечалось и до меня в нашей советской печати, а именно: лишь только при совместной дружной работе с широкими рабочими массами каждый руководитель может улучшить свое хозяйство, это — в частности, а в общем рабочий класс обязан все советское хозяйство перестроить на новых, наших, пролетарских началах, т. е. чем скорее восстановит он свое хозяйство, тем скорее улучшит свое личное благополучие и через посредство этого героического неослабленного трудолюбия трудящихся…» и т. д., и т. д.

Прошел час, а Деес все еще писал.

«…Уезжая от вас (здесь бумага закапана слезами), разрешите, товарищи, надеяться мне, что и в дальнейшем вы, рабочие и служащие, как один, будете всемерно поддерживать свой авторитет перед администрацией управления, и не только свой, но также администрации станции через посредство честного отношения к своим порученным обязанностям, ко мне, что к отысканию единого правильного пути в работе станции с целью достижения еще большего улучшения в рабочем аппарате и удешевления себестоимости нашей добываемой продукции, т. е. перевозки пассажира — версты и пудо-грузо-версты, мы должны быть все вместе, как один, и тем самым добиться устранения препятствий в правильном обслуживании широких трудящихся масс, а в том числе, следовательно, и самих себя в отдельности, а также доказать свою незыблемую преданность интересам рабочего класса СССР…»

Написав весь пудо-груз этой ерунды, Деес, чувствуя, что у него в голове у самого туман, добавил вслух:

— Кажется, здорово завинчено.

«Что б такое еще им написать, канальчикам, чтоб они меня помнили? Впрочем, и так хорошо будет».

«…Пожелаю вам, товарищи, всего хорошего. До свидания. С товарищеским приветом. Иван Иванович», — приписал Деес, вместо печати накапал слезами и добавил в верху бумаги:

«Прошу каждого из адресатов по своим конторам объявить сотрудникам».

После этого он надел калоши, шапку, шарф, взял чемодан и уехал на новое место службы.

А по всем конторам три дня после этого стоял вой и скрежет зубовный, но уже не поддельный, а настоящий. Начальники контор сгоняли сотрудников и читали им вслух сочинение Дееса.

— Чтоб его разорвало, — говорили сотрудники неподдельными голосами, но шепотом. Ни одного слова нельзя понять, и какого он черта это писал, никому не известно. Ну, слава тебе Господи, что он уехал, авось, не вернется.

ЭММА Б.

«Гудок», 16 октября 1925 г.

На чем сидят люди

(По материалам рабкора № 2161)

(Подлинное письмо)

Бывают люди серьезные, а бывают такие, которые, что ни сделают, выходит ерунда.

Например, который страхкассу при станции Рязань Казанской поместил зачем-то наверху, во втором этаже.