Том 3. Стихотворения 1866-1877

Некрасов Николай Алексеевич

* * *

Грановского я тоже близко знал — Я слушал лекции его три года. Великий ум! счастливая природа! Но говорил он лучше, чем писал. Оно и хорошо — писать не время было: Почти что ничего тогда не проходило! Бывали случаи: весь век Считался умным человек, А в книге глупым очутился: Пропал и ум, и слог, и жар, Как будто с бедным приключился Апоплексический удар! Когда же в книгах будем мы блистать Всей русской мыслью, речью, даром, А не заиками хромыми выступать С апоплексическим ударом?..

* * *

Перед рядами многих поколений Прошел твой светлый образ; чистых впечатлений И добрых знаний много сеял ты, Друг Истины, Добра и Красоты! Пытлив ты был: искусство и природа, Наука, жизнь — ты всё познать желал, И в новом творчестве ты силы почерпал, И в гении угасшего народа… И всем делиться с нами ты хотел! Не диво, что тебя мы горячо любили: Терпимость и любовь тобой руководили. Ты настоящее оплакивать умел И брата узнавать в рабе иноплеменном, От нас веками отдаленном! Готовил родине ты честных сыновей, Провидя луч зари за непроглядной далью. Как ты любил ее! Как ты скорбел о ней! Как рано умер ты, терзаемый печалью! Когда над бедной русскою землей Заря надежды медленно всходила, Созрел недуг, посеянный тоской, Которая всю жизнь тебя крушила… Да!

славной смертью, смертью роковой Грановский умер… кто не издевался Над «беспредметною» тоской? Но глупый смех к чему не придирался! «Гражданской скорбью» наши мудрецы Прозвали настроение такое… Над чем смеяться вздумали, глупцы! Опошлить чувство силятся какое! Поверхностной иронии печать Мы очень часто налагаем На то, что должно уважать, Зато — достойное презренья уважаем! Нам юноша, стремящийся к добру, Смешон восторженностью странной, А зрелый муж, поверженный в хандру, Смешон тоскою постоянной; Не понимаем мы глубоких мук, Которыми болит душа иная, Внимая в жизни вечно ложный звук И в праздности невольной изнывая; Не понимаем мы — и где же нам понять? — Что белый свет кончается не нами, Что можно личным горем не страдать И плакать честными слезами. Что туча каждая, грозящая бедой, Нависшая над жизнию народной, След оставляет роковой В душе живой и благородной!

* * *

Да! были личности!.. Не пропадет народ, Обретший их во времена крутые! Мудреными путями бог ведет Тебя, многострадальная Россия! Попробуй усомнись в твоих богатырях Доисторического века, Когда и в наши дни выносят на плечах Всё поколенье два-три человека!

* * *

Как ты меня, однако ж, взволновал! Не шуточное вышло излиянье, Я лучший перл со дна души достал, Чистейшее мое воспоминанье! Мне стало грустно… Надо попадать, По мере сил, опять на тон шутливый… . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

(В лесу раздается сигнальный выстрел и вслед за тем крики, трещотки, хлопушки. Охотники поспешно расходятся на свои нумера и становятся на стороже, со взведенными штуцерами…)

Песня о труде^*

Кто хочет сделаться глупцом, Тому мы предлагаем: Пускай пренебрежет трудом И жить начнет лентяем. Хоть Геркулесом будь рожден И умственным атлетом, Всё ж будет слаб, как тряпка, он И жалкий трус при этом. Нет в жизни праздника тому, Кто не трудится в будень. Пока есть лишний мед в дому, Терпим пчелами трутень; Когда ж общественной нужды Придет крутое время, Лентяй, не годный никуды! Ты всем двойное бремя. Когда придут зараза, мор, Ты первый кайся богу, Запрешь ворота на запор, Но смерть найдет дорогу!.. Кому бросаются в глаза В труде одни мозоли, Тот глуп, не смыслит ни аза! Страдает праздность боле. Когда придет упадок сил, Хандра подступит злая — Верь, ни единый пес не выл Тоскливее лентяя! Итак, о славе не мечтай Не будь на деньги падок, Трудись по силам и желай, Чтоб труд был вечно сладок. Чтоб испустить последний вздох Не в праздности — в работе, Как старый пес мой, что издох Над гаршнепом в болоте!..

Песня («Отпусти меня, родная…»)^*

Отпусти меня, родная, Отпусти не споря! Я не травка полевая, Я взросла у моря. Не рыбацкий парус малый — Корабли мне снятся, Скучно! в этой жизни вялой Дни так долго длятся. Здесь, как в клетке, заперта я, Сон кругом глубокий, Отпусти меня, родная, На простор широкий, Где сама ты грудью белой Волны рассекала, Где тебя я гордой, смелой, Счастливой видала. Ты не с песнею победной К берегу пристала, Но хоть час из жизни бедной Торжество ты знала. Пусть и я сломлюсь от горя, Не жалей ты дочку! Коли вырастет у моря — Не спастись цветочку Всё равно! Сегодня счастье. Завтра буря грянет, Разыграется ненастье, Ветер с моря встанет, В день один песку нагонит На прибрежный цветик И навеки похоронит!.. Отпусти, мой светик!..

Человек сороковых^*

…Пришел я к крайнему пределу… Я добр, я честен; я служить Не соглашусь дурному делу, За добрым рад не есть, не пить, Но иногда пройти сторонкой В вопросе грозном и живом, Но понижать мой голос звонкий Перед влиятельным лицом — Увы! вошло в мою натуру!.. Не от рожденья я таков, Но я прошел через цензуру Незабываемых годов. На всех, рожденных в двадцать пятом Году, и около того, Отяготел жестокий фатум: Не выйти нам из-под него. Я не продам за деньги мненья, Без крайней нужды не солгу… Но — гибнуть жертвой убежденья Я не могу… я не могу…

Перед зеркалом^*

Шляпа, перчатки, портфейль, Форменный фрак со звездою, Несколько впалая грудь, Правый висок с сединою. Не до одышки я толст, Не до мизерности тонок, Слог у меня деловой, Голос приятен и звонок… Только прибавить бы лба, Но — никакими судьбами! Волосы глупо торчат Тотчас почти над бровями. При несомненном уме, Соображении быстром, Мне далеко не пойти — Быть не могу я министром. Да, представительный лоб Необходим в этом сане, Вот Дикобразов Прокоп… Счастье, подумаешь, дряни! Случай вывозит слепой Эту фигуру медвежью: Лоб у него небольшой, Но дополняется плешью… . . . . . . . . . . . . . . .

1867

Суд^*

1

«Однажды, зимним вечерком» Я перепуган был звонком, Внезапным, властным… Вот опять! Зачем и кто — как угадать? Как сладить с бедной головой, Когда врывается толпой В нее тревожных мыслей рой? Вечерний звон! вечерний звон! Как много дум наводит он! За много лет всю жизнь мою Припомнил я в единый миг, Припомнил каждую статью И содержанье двух-трех книг, Мной сочиненных. Вспоминал Я также то, где я бывал, О чем и с кем вступал я в спор; А звон неумолим и скор, Меж тем на миг не умолкал, Пока я брюки надевал… О невидимая рука! Не обрывай же мне звонка! Тотчас я силы соберу, Зажгу свечу — и отопру. Гляжу — чуть теплится камин. Невинный «Модный магазин» (Издательницы Софьи Мей) И письма — память лучших дней — Жены теперешней моей, Когда, наивна и мила, Она

невестою была, И начатый недавно труд, И мемуары — весом в пуд, И приглашенья двух вельмож, В дома которых был я вхож, До прейскуранта крымских вин — Всё быстро бросил я в камин! И если б истребленья дух Насытить время я имел, Камин бы долго не потух. Но колокольчик мой звенел Что миг — настойчивей и злей. Пылай, камин! Гори скорей, Записок толстая тетрадь! Пора мне гостя принимать… Ну, догорела! Выхожу В гостиную — и нахожу Жену… О, верная жена! Ни слез, ни жалоб, лишь бледна. Блажен, кому дана судьбой Жена с геройскою душой, Но тот блаженней, у кого Нет близких ровно никого… «Не бойся ничего! поверь, Всё пустяки!» — шепчу жене, Но голос изменяет мне. Иду — и отворяю дверь… Одно из славных русских лиц Со взором кротким без границ, Полуопущенным к земле, С печатью тайны на челе, Тогда предстал передо мной Администратор молодой. Не только этот грустный взор, Формально всё — до звука шпор Так деликатно было в нем, Что с этим тактом и умом Он даже больше был бы мил, Когда бы меньше был уныл. Кивнув угрюмо головой, Я указал ему на стул, Не сел он; стоя предо мной, Он лист бумаги развернул И подал мне. Я прочитал И ожил — духом просиял! Вечерний звон, вечерний звон! Как много дум наводит он! Порой таких ужасных дум, Что и действительность сама Не помрачает так ума, Напротив, возвращает ум! «Судить назначено меня При публике, при свете дня! — Я крикнул весело жене. — Прочти, мой друг! Поди ко мне!» Жена поспешно подошла И извещение прочла: «Понеже в вашей книге есть Такие дерзкие места, Что оскорбилась чья-то честь И помрачилась красота, То вас за дерзость этих мест Начальство отдало под суд, А книгу взяло под арест». И дальше чин и подпись тут. Я сущность передал — но слог… Я слога передать не мог! Когда б я слог такой имел, Когда б владел таким пером, Я не дрожал бы, не бледнел Перед нечаянным звонком… Заметив радость, а не злость В лице моем, почтенный гость Любезно на меня взглянул. Вновь указав ему на стул, Я папиросу предложил, Он сел и скромно закурил. Тогда беседа началась О том, как многое у нас Несовершенно; как далек Тот вожделенный идеал, Какого всякий бы желал Родному краю: нет дорог, В торговле плутни и застой, С финансами хоть волком вой, Мужик не чувствует добра, Et caetera, et caetera… Уж час в беседе пролетел, А не коснулись между тем Мы очень многих важных тем, Но тут огарок догорел, Дымясь, — и вдруг расстались мы Среди зловония и тьмы.

2

Ну, суд так суд! В судебный зал Сберется грозный трибунал, Придут враги, придут друзья, Предстану — обвиненный — я, И этот труд, горячий труд Анатомировать начнут! Когда я отроком блуждал По тихим волжским берегам, «Суд в подземелье» я читал, Жуковского поэму, — там, Что стих, то ужас: темный свод Грозя обрушиться, гнетет; Визжа, заржавленная дверь Поет: «Не вырвешься теперь!» И ряд угрюмых клобуков При бледном свете ночников, Кивая, вторит ей в ответ: «Преступнику спасенья нет!» Потом, я помню, целый год Во сне я видел этот свод, Монахов, стражей, палачей; И живо так в душе моей То впечатленье детских дней, Что я и в зрелые года Боюсь подземного суда. Вот почему я ликовал, Когда известье прочитал, Что гласно буду я судим, Хоть утверждают: гласность — дым. Оно конечно: гласный суд — Всё ж суд. Притом же, говорят, Там тоже спуску не дают; Посмотрим, в чем я виноват. (Сажусь читать, надев халат.) Каких задач, каких трудов Для человеческих голов Враждебный рок не задавал? Но, литератор прежних дней! Ты никогда своих статей С подобным чувством не читал, Как я в ту роковую ночь. Скажу вам прямо — скрытность прочь, — Я с точки зрения судьи Всю ночь читал мои статьи. И нечто странное со мной Происходило… Боже мой! То, оправданья подобрав, Я говорил себе: я прав! То сам себя воображал Таким злодеем, что дрожал И в зеркало гляделся я… Занятье скверное, друзья! Примите добрый мой совет, Писатели грядущих лет! Когда постигнет вас беда, Да будет чужд ваш бедный ум Судебно-полицейских дум — Оставьте дело до суда! Нет пользы голову трудить Над тем, что будут говорить Те, коих дело обвинять, Как наше — книги сочинять. А если нервы не уснут На милом слове «Гласный суд», Подлей побольше рому в чай И безмятежно засыпай!..

3

Заснул и я, но тяжек сон Того, кто горем удручен. Во сне я видел, что герой Моей поэмы роковой С полуобритой головой, В одежде арестантских рот Вдоль по Владимирке идет. А дева, далеко отстав, По плечам кудри разметав, Бежит за милым, на бегу Ныряя по груди в снегу, Бежит, и плачет, и поет… Дитя фантазии моей, Не плачь! До снеговых степей, Я знаю, дело не дойдет. В твоей судьбе средины нет: Или увидишь божий свет, Или — преступной признана — С позором будешь сожжена! Итак, молись, моя краса, Чтобы по милости твоей Не стали наши небеса Еще туманней и темней! Потом другой я видел сон, И был безмерно горек он: Вхожу я в суд — и на скамьях Друзей, родных встречает взор, Но не участье в их чертах — Негодованье и укор! Они мне взглядом говорят: «С тобой мы незнакомы, брат!» — «Что с вами, милые мои?» — Тогда невольно я спросил; Но только я заговорил, Толпа покинула скамьи, И вдруг остался я один, Как голый пень среди долин, Тогда, отчаяньем объят, Я разревелся пред судом И повинился даже в том, В чем вовсе не был виноват!.. Проснувшись, долго помышлял Я о моем жестоком сне, Мужаться слово я давал, Но страшно становилось мне: Ну, как и точно разревусь, От убеждений отрекусь? Почем я знаю: хватит сил Или не хватит — устоять?.. И начал я припоминать, Как развивался я, как жил: Родился я в большом дому, Напоминающем тюрьму, В котором грозный властелин Свободно действовал один, Держа под страхом всю семью И челядь жалкую свою; Рассказы няни о чертях Вносили в душу тот же страх; Потом я в корпус поступил И там под тем же страхом жил. Случайно начал я писать, Тут некий образ посещать Меня в часы работы стал. С пером, со стклянкою чернил Он над душой моей стоял, Воображенье леденил, У мысли крылья обрывал. Но не довольно был он строг, И я терпел еще за то, Что он подчас мой труд берег Или вычеркивал не то. И так писал я двадцать лет, И вышел я такой поэт, Каким я выйти мог… Да, да! Грозит последняя беда… Пошли вам бог побольше сил! Меня же так он сотворил, Что мимо будки городской Иду с стесненною душой, И, право, я не поручусь, Что пред судом не разревусь…