Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
День и свет выползают из оврага, освобождают его, следом за ними поднимаются ночь, темень и заливают овраг, как вода из подземных источников.
Мы с Федькой поднимаемся следом за ночью. Пока наверху день, свет, нам нечего делать там. Но вот ночь затопила весь овраг до краев, перекрасила в одинаковый темно-серый цвет коричневую, красную, малиновую, желтую, багряную листву дубов, осин, берез, черемух.
— Теперь пора, — говорит Федька и тянет руки обниматься.
Он во всем нетерпеливей, быстрей меня. Я — ленивый, задумчивый увалень и вот сейчас с большим удовольствием повспоминал
— До свиданья, мой увалень-валун, катись легко и счастливо! Пиши. В самом деле пиши! Посылай с кем-нибудь, с кем придется, в штаб бригады. Я обязательно стану писать тебе. Вернемся в бригаду — получим.
Мне нравится эта придумка. Вряд ли мы вернемся в бригаду одновременно, и тому, кто придет раньше и получит письма, будет приятно знать, как поживает его дружок. А может случиться, что кто-то из нас совсем не вернется, и тогда эти письма… Но об этом не стоит думать. Я тоже обещаю писать.
Расставаясь, мы обнимаемся, целуемся.
Последний раз оглядываюсь на Федьку. Он тоже оглядывается и говорит:
— Желаю тебе зеленую улицу!
Это у нас вроде: «Счастливого пути! Скатертью дорожка!» Я желаю ему того же. И глядим, глядим друг на друга. Как трудно оборвать последний взгляд!
14
Снова один. Над полем еще светловато, и в небе еще широко горит заря из нескольких полос — бледно-красной, зеленоватой и лиловой. Мне надо дождаться, когда ночь поднимется от земли до неба, смахнет последние отблески дня и солнца. А пока есть видимость — оглядеться, изучить обстановку.
Ложусь под широкий, сильно пониклый куст черемухи. Впереди у меня редколесье, за ним — поле и деревня со множеством колодезных журавлей. Позади, близко, — овраг, весь непроглядно затопленный темнотой, словно бездонный.
Неторопливо ошариваю глазами местность — выбираю самый надежный маршрут до села. Примерно половину пути можно сделать по редколесью. Дальше — чистое сжатое поле. Ни кусточка на нем, ни деревца, ни охапки соломы. А самое скверное — придется пересекать две широкие фронтовые дороги с непрерывным потоком машин.
Пробую наметить другой маршрут, потом третий… У всех самая главная неприятность — дороги — неустранима. Начинаю думать, не обойти ли село стороной. В таком бойком месте вряд ли найду десантников. А если они есть, то им ничего не стоит пробежаться в Таганский лес, до лейтенанта Гущина.
Голод и жажда, особенно жажда, тянут меня в село. Переползаю от одного темного пятна к другому — это купы кустарников, отдельные деревья, пни. Около них могут затаиться десантники. Сигналю фонариком и дудочкой. Ответа нет. Вызвал только переполох у фашистов: полетели ракеты, поползли огни прожекторов, началась стрельба.
Надо перебираться через широченную фронтовую дорогу. Который уже раз за одну неделю десанта.
Таюсь в жиденьком перелеске. По дороге густо едут всякие машины, подводы, верховые. Равняясь с перелеском, некоторые из фашистов открывают огонь, кто пулеметный, кто автоматный. Сперва думалось, что бьют по мне. Но постепенно убеждаюсь, что это немецко-фашистский ночной огонь. Нам еще на учебной
Вот двое верховых остановились на дороге и все поглядывают в мою сторону. Показался танк с автоматчиками на броне. Конники начали махать и кричать им. Танк остановился. По тому, как жестикулировали конники, легко было догадаться, что они уговаривают автоматчиков и танкистов прочесать мой перелесок.
Но не сговорились, танк хлестанул по перелеску короткой пулеметной очередью — явно для очистки совести — и загремел дальше, а верховые ускакали в противоположную сторону.
Машин на дороге все еще много; если ждать, когда пройдут все, можно дождаться только худшего — рассвета и солнца. Надо или отступать обратно в Таганский лес, или перебегать дорогу сейчас, немедля. На той стороне нет близко никаких укрытий, единственное укрытие там — ночь, и, пока не кончилась она, надо что-то найти на день.
Машины идут с зажженными фарами. По дороге, не прерываясь, струится свет. Так в свете я и пополз на другую сторону. Меня заметили. Началась пальба, теперь палили явно по мне. Я слышал, как шлепались оземь пули, иногда меня обдавало пылью.
Не помню, как перемахнул дорогу, на четвереньках или во весь рост, какой-то срок ничего не сознавал, кроме того, что бьют по мне, и снова начал понимать окружающую обстановку уже за дорогой. Лежа на земле вниз брюхом, я бешено работал руками, ногами, всем телом, бешено рвался из полосы света, но полоса эта становилась все ярче-ярче, и, наконец, догадался, что бесполезно соперничать с нею, ни уползти, ни убежать невозможно: ведь ее несет машина. Выбор у меня невелик — либо мне подбить машину, либо погибнуть. И я обернулся для боя.
Машина была совсем близко и сворачивала с дороги на поле, за мной. От этого полоса света уходила вправо, а слева надвигалась темнота. Жизнь давала мне последнюю щелку и последнюю секунду для спасения. Одним огромным, звериным прыжком я перескочил из света в темь и оттуда длинной очередью из автомата стеганул сперва машину по фарам, ослепил ее на оба глаза, затем прошил мотор, кабину, кузов. В машине послышались крики, брань. Я послал в них еще порядочную добавку и побежал прочь от дороги. Когда на дороге заиграл свет новых машин, я был уже далеко, лежал в низинке, и свет проплывал выше меня.
Переполох, учиненный мной, надолго прижал меня к земле. Фашисты освещали поле и дороги ракетами, вели с разных сторон пальбу. Я понимал, что это неопасно, заметить меня среди неровного, где вспаханного, а где развороченного машинами поля, невозможно, если буду лежать смирно, как убитый.
На этот раз я оказался молодцом — перележал переполох на одном месте, а когда затих он, пополз снова к деревне. Там густо, во всех домах, огни, несколько больших костров на улице. Шум, лязг, дребезг машин. Немцы, должно быть, остановились на ночевку.