Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
Дохляков почти совсем обратился в груз, и я говорю:
— Отдай буксир, отдыхаем.
— Я могу идти, могу, — бормочет он.
— Но я не могу. Побудь на моем месте — узнаешь.
— На каком на твоем?
Что он — прикидывается дурачком или в самом деле бревно, которое волочится на канате за лодкой, а воображает, что плывет самостоятельно?
— Потаскай-ка мой мешок да потяни меня на буксире! — говорю зло, грубо. Не я его, он сам довел себя до такого дохляцкого состояния.
Дальше
Нет, я так не могу. Что скажет комбриг, если приведу одного Дохлякова?
— Шел бы один помаленьку, тебе не к спеху. Здесь не пустыня, и еда и питье как-нибудь нашлись бы, — уговариваю Дохлякова. — Устал — присел, спать захотел — лег. Тебе просить ничего не надо, ты вполне обойдешься сам: пить вон какой мастак, а есть можно картошку, буряки, тыкву… Много всего еще не убрано.
Дохляков на все соблазны знай твердит одно:
— Я без тебя никуда. Хоть жить, хоть помирать, а будем вместе.
— Совсем не собираюсь я помирать. А вот ты можешь и меня и себя подвести под смерть.
Дохляков. Будь что будет.
Я. Не хочу я жить твоим рабским, дурацким «Будь что будет».
В стороне под светом небольшой, неполной, но яркой луны видна груда соломы. Сворачиваю туда.
Я — деревенский парень, крестьянский сын. У меня с детства тяга, доверие, любовь к несжатому и сжатому хлебу, к нескошенной и скошенной траве, к кладям и копнам снопов, ометам соломы, стогам сена. Мои товарищи десантники, верней всего, потянутся к таким укромным местам. И, конечно, искать их в первую очередь надо там.
Сейчас на эту солому у меня много надежд. Сперва сигналю фонариком, дудочкой, несколько раз говорю пароль. Но отзыва нет. Надежда найти десантников, а через них добыть хлеб и воду провалилась. Тогда решаю сделать тут свою базу: оставить Дохлякова, часть десантского снаряжения и налегке, только с оружием, сделать вылазку в деревню. Все дохляковское возвращаю ему, свое белье, шинель, лопатку прячу в солому. Затем говорю Дохлякову:
— Я на промысел. Жди меня здесь. Один никуда ни шагу.
— Ты вернешься? — Дохляков хоть и видит, как я размундировался и даже частично разоружился, все-таки полон недоверия.
— Лежи, жди меня. Скоро вернусь.
Налегке я быстро ухожу.
А вернулся я только поздно вечером, почти через сутки. Дохляков лежал в соломе, высунув на яркий лунный свет голову с чумазым лицом в грязных разводах (определенно плакал и размазывал слезы).
— Говорил, скоро, а пропадал сколько, — упрекнул он меня. — В гостях будто.
— Лучше. На свидание ходил.
— К кому?
— К ней. — Так, безымянно мы называем смерть.
А дело было вот какое, — впрочем, не одно, много
Оставив Дохлякова, быстро и неслышно, по-лисьи, добежал я до деревни.
Постучался в тихую, темную хату, казалось — самую безопасную. На стук вышел не кто-то из хозяев, как ожидал я, а немец с автоматом и с криком: «Хальт! Хальт!»
«Если хочешь победить врага, постарайся первый увидеть его», — мало для победы. Надо еще первому открыть огонь. На какую-то часть секунды мой автомат заработал раньше. Немец упал. Я кинулся удирать.
Уже по всей деревне шла пальба, мне надо было залечь где-нибудь или бежать в поле, а я крутился в садах, ломая на бегу сухие плетни и хрупкие яблоневые сучья. Ночная темь сменялась резким светом ракет, а свет — темью. Эти смены действовали как взрывы, каждая будто подбрасывала меня — я делал новый прыжок. Заскочил на какой-то двор, чуть ли не в пасть огромному псу, который неистово рвался с цепи. Я направил автомат в четвероногую тварь, но не успел выстрелить: сзади меня резко дернули. Я обернулся. Передо мной лицо в лицо стояла женщина.
— Кто? — шепнула она.
Я показал пальцем в небо.
Она зажмурилась, будто от нестерпимого света ракеты, хотя свет уже угасал.
— Куда же тебя?.. О-о-о!.. Везде немцы… А! — И спустила собаку с цепи.
Радостно, с повизгиванием пес ускакал на улицу. Хозяйка затолкнула меня в какой-то шалашик.
Утро, весь день и часть вечера пролежал я в нем. Неподалеку от меня постоянно проходили немцы, один даже заинтересовался, куда исчез пес.
— Сорвался, — объяснила хозяйка. — Ночью сильно стреляли, а мой пес не выносит этого.
— О, да. Неученый собак боится огонь, — согласился немец.
Не сочтешь, сколько раз умирал и воскресал я за этот день. Когда стемнело, хозяйка выпустила меня в огород. От нее я узнал, что в окрестностях есть десантники, беспокоят немцев налетами. А где прячутся, она не знает, но где-то недалечко.
Дальше все пошло счастливо: из деревни выбрался целым, попутно набрел на бахчу, где не убраны тыквы и свекла. Прихватил немножко с собой.
Лежим, угощаемся. Дохляков поест-поест и остановится, спросит:
— Можно еще?
— Валяй, пока в брюхе есть место.
— Так можно все оплести.
— И оплетай, по-десантски, по-верблюжьи, когда можно, наедайся на неделю.
— А потом что будем?
— Тебе нечего беспокоиться: под боком целая бахча.
Говорю, что здесь мы расстанемся. Я пойду разыскивать десантников, а Дохляков пусть поживет в омете около бахчи, отдохнет, попасется, откормится, потом — в бригаду.
— Нет, я с тобой. — И Дохляков решительно перестает есть. — Это, — собирает остатки, — в дорогу.