Том 3. Воздушный десант
Шрифт:
Невдалеке от оврага брезжит сквозь вечерний туман что-то белое. Подползаю ближе — хуторок в одну хату с надворными постройками, огороженный плетнем. Окна закрыты ставнями, ворота заперты; за ними, чуя меня, лает и рвется цепной пес; по тому, как визжит железо по железу, понятно, что цепь скользит по проволоке и пес достает во все уголки двора.
Стучу в ставень и раз, и два, и три… Напрасно.
Потоптавшись впустую под окном, ухожу обратно в овраг. Я ухожу, а пес лает, рвется, — чего доброго, накличет на меня фашистов.
По оврагу я подобрался до крайней хаты, почти вплотную,
— Сгинь, сгинь, хлопче! Беги в лес. Кругом гитлеры шукают вас.
Я спросил, что слышно про десантников.
— Ничего, хлопче. Мы глухие, старые, ничего не слухаем. Ничего нам не надо. Пожалей нас, хлопче, беги в лес! Увидят аспиды — придется принимать смерть без покаяния. Здесь была жизнь ад, мука — и там будет ад, мука.
— Налейте воды! — Я отцепил флягу, подал старухе.
Старуха принесла флягу воды.
— Теперь, хлопче, с богом!
— Спасибо! Держать будете — не останусь.
И пошел вниз по скату оврага. А сзади как сыпанут по мне из немецкого автомата. С кустов густо полетел сухой лист. К счастью, взяли выше моей головы. Я — бежать. Автомат бьет вдогонку.
Я пал на землю и покатился по крутому откосу на собственных ягодицах, как на салазках. Автоматчики в овраг за мной не пошли, стрельба утихла. Но когда я катился, моя фляжка открылась и вся вода вытекла.
Хорониться в глубине оврага опасно: вдруг немцы вздумают прочесать его, — и я держусь наверху ската, вблизи поля.
Всходит солнце. Сквозь облака и туман оно выглядит мутно, белесым и мертвым, без сияния, как глаз, закрытый бельмом. Деревушка просыпается. Хорошо вижу колодезные журавли, они будто раскланиваются друг с другом или с кем-то, приветствуют с добрым утром. Хорошо слышу звон ведер и плеск воды. Журавли и ведра сильней разжигают мою жажду, и без того уже нестерпимую.
Из печных труб поднимаются султаны черного, серого, голубоватого дыма. Постояв немного над крышами, они разрываются на небольшие клочья, которые начинают отдельную, бездомную жизнь, а потом исчезают бесследно в тумане. Слышу из деревни голоса, стук разной работы: пилят и колют дрова, вбивают гвозди.
Жду, когда выйдет кто-нибудь из деревни. Невдали от меня вьется свежая полевая дорога, наезженная крестьянскими телегами во время уборки полей. А в полях убрано не все.
Ждал не напрасно, по дороге идут три женщины с лопатами на плечах. Чтобы не напугать их неожиданным появлением, начинаю высвистывать на дудочке разные трели. Женщины прислушиваются.
Когда они равняются с моим кусточком, я поднимаюсь над ним и говорю:
— Не боитесь, я свой.
Они удивились, но не испугались, а взяли от меня чуть в сторону и продолжали идти.
— Остановитесь, выслушайте! Дайте мне воды. Я же свой.
— То и плохо, что свой, — сказала одна, должно быть не мне, а своим товаркам.
— А слышали, знаете, —
Говорили будто про себя, меня будто совсем не было, но говорили с нажимом, возможно — для того, чтобы слышал и я. Прошли, не взглянув на меня.
Неужели я подвел старика Якима и Якимиху? В конце концов они оказались добрыми душами — дали мне воды.
Облака свалились с небосклона за горизонт, реденький туманчик незаметно испарился, словно и не было, развернулся яркий день с обжигающим и ослепляющим солнцем. Я потерял надежду перехватить кого-либо и спустился в овраг, где сохранилась еще ночная прохлада, вытянулся на густой, некошеной траве, под голову сунул вещмешок.
Весь день провел без сна, в тревоге: «Вот начнут прочесывать овраг, вот гаркнут ненавистное «хальт».
С вечера двинулся к неясно маячившим вдали деревням и перелескам. Под утро смертельная усталость свалила меня среди полей у старой одинокой осины, разбитой молнией. Одинокая осина среди поля да еще на высоком бугре — плохое укрытие. Но это — единственное, что доступно мне.
Молния ударила осину в самое сердце и распорола на три части, на три ствола, — так они и стоят, и не отдельно, и не слиянно, и не вместе, и не врозь. Им неудобно, они мешают друг другу и скрипят, скрипят, не то жалуясь кому-то, не то ссорясь между собой. Может быть, они хотят соединиться в прежнее цельное, стройное дерево, но это не получается, вот и стонут, охают.
— Ну, старуха, принимай гостя! — говорю осине. — Чего скрипишь? Трудно, больно? И мне трудно. Укроешь, не выдашь? Так уж судьба распорядилась: ты да я — на все поле, надо помогать друг другу. — И прижимаюсь к осине, как, бывало, в детстве прижимался к бабушке.
Надо мной спокойное небо, ни самолетов в нем, ни прожекторов, ни зенитных разрывов. Тихо-тихо плывут редкие облака, эти бездомные спутники вечно странствующего ветра. Ветер никогда ведь не знает отдыха и покоя, как только остановится, так и умирает, ему ведомо только движение, полет. В облаках купается молодой месяц, то нырнет, то вынырнет. Он так похож на горбатый, желтовато-оранжевый, поджаристый сухарик из пшеничного батона, слегка затрушенный серебристым сахарным песком, что будь под силу, я схватил бы его — и прямо в зубы. Вкусный месяц, как бы звонко похрустывал он на моих зубах!
Месяц-сухарик разжигает у меня голод и жажду, и без того нестерпимые. Срезаю финкой кусочек осиновой коры, начинаю жевать. Горько, противно.
Отцепляю лопатку и начинаю окапываться. Работаю лежа, чтобы не торчать над травой, помогаю лопате голыми руками, ногтями. Десантский солдатский опыт подсказывает, что самое верное убежище — земля. Она во всех случаях принимает, хранит, скрывает и спасает безотказно. Ты, Земля, — истинная наша защита, истинная солдатская, десантская мать.