Том 4. Маски
Шрифт:
Но глаза, выражающие величайшую пристальность, — смыслили; и любопытно метнулись в двенадцатый номер, где виделась мебель — небесного цвета.
Лебрейль, в черном платье, стеклярусовом, с разлетевшейся юбкою от голубого дивана, сидела с коленкою задранной, с вытянутой напоказ мускулистою, смуглой, другою ногой в вуалетке чулка-цвет «гренуйль», и показывала равнодушному Тертию кружево бирюзоватых своих панталончиков.
Видя издали кокавшее каблуками сутулое туловище, отвалилась она к Непещевичу, ухо топырившему в сладострастные губы ее; и «Вадим Велемирович», всей геометрией
— А танто! [114]
А Лебрейль изощренным мизинчиком — к горлу:
— Ассэ: жюск иси! [115]
И Вадим Велемирович ей, точно пробка захлопавшая.
— Компреансибль! [116]
Геометрией корпуса, — справо налево, — к Мертетеву Тертию.
— Тертий?
И Тертий, рукой захватя эксельбант, пятя грудь, как держа караул в императорской ложе, вскочил, согласясь головой, и подбросивши руку; и задом заездил из двери за тяпавшими каблуками Мандро Домардэна, который ведь знал, что за ним как затяпает эта компания пятками, в мягких коврах, коли он не свернет пред уборной: Вадим Велемирыч, ручной захватив молоток, пересапывая и хлебая губами, как бешеный боров, — ударился: в спину!
114
А танто! (фр.)— До встречи!
115
Ассэ: жюск иси! (фр.)— Довольно, сыта по горло!
116
компреансибль (фр.)— понятно.
И — остановился: в задохе; «они» же не кинулись.
Как писсуары блистательны!
Как писсуары блистательны!
Перед одним — Дормардэн; Тертий — перед другим, пятя ноги; меж ними — дымок от сигары Мертетева, обремененного домыслами: в писсуарах — он мыслил, страдал и любил.
— Суета сует все; ветер ходит кругами; и — воды текут! И струя лепетала; над нею Мертетев грассировал:
— Все мы родимся от похоти в — в похоть, — расставил он ноги.
— Течем, как струя из сортирных пространств.
И с прикряхтом застегивался.
— Даже имя, — два шага к фарфоровой чашке, — сотрется; скажу — а пропо; писсуары опрятнее, чем будуары.
Стряхнул бледный пепел в фарфоровый и округленный оскал:
— Их же дезинфицируют.
И он с мечтательным вздохом сапфировый выпыхнул дым:
— Как не бывшее бывшее: несколько лет, — и кто вспомнит, что Тертий Мертетев с Друа-Домардэном стояли здесь, выпятив ноги; и — мыслили здесь.
Но Мандро не ответил, принюхиваясь; но зачиркали блеском вторые глаза:
— Караулимый вами, — пунцовые десны беззубо оскалил, — спокойнее вас; и — свободнее
И заикою став, продрожал:
— Негодяй я ужасный, — попал, — эдак скалясь, похабничают, — негодяю ужасному в лапы.
О, странно живые, — ужасно живые, — мерцающие над беззубым оскалом глаза!
— Вы, почтеннейший, — тише, — Мертетев ему, подходя к умывальнику:
— Этот Вадим Велемирыч — откормленный скот, — «непщевати вины о гресех», — так его называем, — чудовище грязное; ну, а приходится, в корне беря, с философским спокойствием действовать: вы не волнуйтесь.
Свои руки вытер:
— Пренэ: сэрвэ ву [117] .
Передал полотенце:
— Прискорбная штука есть жизнь.
Но ударило, как по щеке: это — чмокнули губы:
— Мэрси!
Что-то вроде неистового поцелуя!
117
Пренэ: сэрвэ ву (фр.). — Берите, к услугам.
— Не мучайте: сразу, — глазами хотел приласкаться, — убейте!
С неистовой ненавистью:
— Задразненье!
И Мандро, понимая, — за все отольется, — простроил невинную мину, как пляшущая обезьяна: под лапой бичующей.
— О, — ненароком — профессор Душуприй влетел, торопливо насаживая на горбину дерглявого носа расставом локтей золотое пенсне: золотые показывал зубы:
— Ну?
— Как?
Бросил руки сочувственно и патетически:
— Вот человек? Ему лавры срывать, — а он вот что!
Мертетев же в ухо Душуприю:
— Плох!
Но Душуприй свои золотые показывал зубы:
— Вы знаете?
И очень сухо с горбины низринул на черную ленту пенсне свое:
— Я — старый медик: а я ничего в нем не вижу особенного: шизофрениками кишит мир.
И — пошел к писсуару, где стал облегчаться, чтобы, убежав к рукомойнику, — руки помыть; —
— да, —
— кордон —
утонченный; в глаза не бросается; цепче он проволоки; и — надежнее кандал.
Мандро же, зафыркав, шарчил и кидался простроенным клином своей бороды над бабацавшим в тяжких усилиях телом, бросая в Содомы во веки веков свой оскаленный рот, попирая ковер, на котором скрещалися темные, сизые полосы в клеточку с синими шашками; громко в пустой коридор брекотали — бры, бры, — каблуки — над историями: древней, средней и новой;
а следом за ним, держась линии кайм, вдоль стены, поправляя орла, шел Мертетев;
и ерзавшим задом свой корпус качал.
Перед дверью в тринадцатый номер Мандро торопился ему досказать писсуарные мысли:
— Кривая не вывезет: и — кривизной кривизны не исправите. Непротивление, — я, к сожаленью, к нему пришел поздно; тогда б не имел удовольствия с вами в беседу вступать.
И Мертетев, подбросивши руки, одной головой согласился:
— О, да! Суета сует! И — честь имею.
Защелкал в двенадцатый номер.
Мандро же затылочной шишкой — в тринадцатый; и — налетел на Жюли де-Лебрейльку.