Том 4. Маски
Шрифт:
— Убийцы — мы: все!
Митя вздрогнул, схватился за голову, всхлипывал под прорастающий голос профессора:
— На основаньи какого ж закона?
— Механики! — путался «тот», кем он был.
— Так с механикой — можно; а так, как тебя убивали — нельзя? Скопом — можно, поодиночке — нельзя?
И себя переживши убийцей, склонясь над убийцей своим, его видя у ног, локоть свой на ладонь, чтоб в другую ударился лоб, точно камень.
Он — всхлипывал.
Грохнулся
— Удар — дар!
Из стеклянного глаза, как у судака, слеза капнула — в слезы визжавшего плачем преступника: слезы смешалися. Трупы не плачут:
— Я — ты!
— Мы — есьмы!
— Победили!
— Отец!
Митя ринулся в двери и, став на колено, оттаскивая от отскобленных следов красной лужи растрепанного старика, захватившего пальцами кончик штанины верблюжьего цвета, которую он сорвал с кресла, и слезы свои отирал.
Но увидевши сына, — отдернулся, усом всторчася; с кряхтением чистя колено, поднялся; штаны — отшвырнул; щеки — вспыхнули; пальцы вонзив в подбородок, разгреб ими бороду; и не усы, а два белых клока, как клыки, отделясь от седин разделившихся, вдруг забодались на сына, а зубы блеснули из-за бороды его, как электрический свет:
— Сколько времени жил я с тобою: и ты не узнал меня, Дмитрий!
И глаз закатил мордотрещину сыну.
— Отец!
— Никогда не любил ты меня!
Руку выбросил, точно с мечом, отсекающим руку, и ею с размаху отсек:
— Мне осталось недолго с тобой говорить!
И слезу кулаком отеревши, прошел мимо сына.
А Митя стоял пред стеной, как прозревший на… пол только мига: —
— разъялися стены в стенах.
Но — задвинулись стены: и пережитое в полмиге ничем не мигнуло ему в остававшемся кончике бедной, еще до рожденья загубленной жизни его: —
— через несколько месяцев будет он —
— труп!
Сошел в пыль
Серафима ждала в кабинете; профессора — не было; грохот раздался — из-за потолка: с того места, куда он показывал; тотчас, — столовая грохотом стульев ответила; серою ящеркой прошелестела профессорша, точно сухою травою, — по лестнице; прошелестела обратно.
К ней выскочили: Задопятов, корнет, капитан; Митя — дернул наверх; а она в Серафиму вцепилась.
— Скажите, — всегда он?
— Что?
— Так безобразничает?
Задопятов не выдержал:
— Шэр — не то слово!
Лорнеткой грозила туда, куда палец показывал:
— Вы посмотрите-ка!
И Серафиму тащила с собою наверх.
Задопятов тащился им в спины; за
Но Митя, заухавши сверху, ладонями рухнул на всех:
— Оссади!
— Оссс…
И опять сиганул сапогом кверху; и каблуком, надо лбами взлетевшим, как камень, пронесся во тьму, у которой, казалось, — нет дна.
И все прочие —
— топ-топ-топ-топ —
— покатились — нице: в серые пыли: — по лестнице в серые пыли.
— Шу!
— Шу!
Точно стая мышей.
Забабацало сверху: подсвечниками; каблуки, как каменья, грозили свалиться по лестнице; всхлипывал кто-то: и гудом, и дудом.
Забацали бубнами; ухнули трубами; брякали, рявкали:
— Рраз!
— Пррр-аво!
— Арррш!
Барабанными палками маршировали папахи; под окнами; дружно шинели прошли безголовые:
«Трра-та-та-та!»
Ездуневич, просунувши голову в тьму и от этого видневшийся безголовым, как конь боевой, из ничто вострил ухо на трахнувший марш: —
— Под двуглавым орлом!
И как конь боевой, забивавший копытом, он стал подчирикивать шпорой; задергался ухом, чтобы дернуть к окошку.
Прошли пехотинцы.
И голос профессора, рявкая, грохолся над потолком.
— Говорите, что — тих, — верещал из теней капитан Серафиме, — а может быть, он представляется?
Тут Серафима не выдержала; свои ушки заткнула она, убежав в кабинет, чтоб кататься и мяться головкой, не видя, не слыша.
Услышала: рывом отпрянули.
«Он» — опускался, —
— бросая торжественно правую руку над космами прядавшего животом Задопятова; левую руку он выкинул над темнотою, в которой корнет с капитаном, сцепяся руками, носами друг другу показывали на его восклицающий вид, — что он —
— в памяти! Ей же казалося: не из-под крыши спускается он, а из вогнутой бездны.
Со строгою твердостью шел, разговаривая сам с собой, как конец с бесконечностью, чтобы отчет ему дали: зачем жизнь — зигзаг вверх пятами в отверстую —
— даже не бездну, а пыль?
Голова его, вовсе не нашей планетной системы, кусалась, как пес.
И глаза отвела, чтоб не видеть
Расставшись с собою самим, он прошел мимо них в кабинет, чтобы томик коричневый взять.
Еще раз —
— прокривлялась желтявым прокрасом та черная тень человечка —