Том 4. Маски
Шрифт:
на фоне обой.
И свой взгляд перевел от нее на присутствующих, будто сделал открытие.
Встали подробности «случая»: рапортовали ему деловито и сухо: делец, —
— фон-Мандро, чернобакий, с сигарой в зубах предлагает четыреста тысяч, которые он отклоняет; Мандро он наносит визит; он чудачит с какой-то девчонкой; в передней кота надевает на голову, с шапкою спутав кота.
Так Мандро! — дрр-дрроо-дорр!
Барабанил он пальцем по
— Права человека-с!
— Да, да-с!
Все — летит, пролетает, как облако в облако; зрячие слепнут; слепцы прозревают.
Он вспомнил теперь лишь, что ехал тогда он в Москву, чтобы след уничтожить открытия, он — не преступник; и тут показалось ему, что все тяжести, перевалясь через плечи, — свалились за плечи.
Лицо изменилось его ярким черчем морщинных растресков; и стало оно точно выбитое из столетий резцом Микельанджело; и борода, и усы, — точно слиток серебряный; а два вихра, как два каменных рога, от каменного, высекаемого из столетий, чела, протопырились справа и слева; и строго, и благостно; взгляд его… —
— тут Серафима глаза отвела, чтоб — не видеть…
Но взгляд этот — лет улетающей звездочки.
Скрывши усами свой рот, он пошел деловито и сухо в столовую в сопровождении сына, жены, Серафимы и двух офицеров, как будто добился он цели; и не было верха.
Все сели: кривилось в глазах, потому что сидели, туск-лея, — кривые пред ним.
Он не сел.
В чем же истина-то?
Он на сына смотрел, бросив руки по швам: наступила неловкая пауза.
— Такты — на фронт? Ну, я — я-с…
И запнулся; лицо онемело, как маска, с покойника снятая; взгляд прокричал о мирах неизвестных.
И Митя потупился.
Он же — ладонями:
— Все это — рухнет!
— Так вы против нас?
Все попадали в обморок.
— Вы, — провизжал капитан, — против цивилизации?
— Ты — против мира всего? — провизжала профессорша.
Выбросил грудь:
— Не всего, а — се-го!
Серафима подпрыгнула.
Щурясь, профессорша из-за лорнетки кривилась: всем, всем.
— Можно думать, — перечить пришел?
Задопятов глаза с тихим ужасом выкатил:
— С неба свалился ты?
Вышло — «из желтого дома свалился».
Тогда Серафима движением ручки, протянутой к муфте, сказала ему, что — пора: больше делать здесь нечего.
— Нет, — не свалился я, а как пришел, так уйду, унося эту правду с собою.
И злобою перекосилось лицо капитана:
— Вам правда — известна?
Он шпорою щелкнул, повесясь бородкою: в пол:
— Ну, я вас поздравляю!..
Откинулся, в плечи уйдя и трясясь эксельбантом, погонами, пальцами.
—
— Мне, — откровенно скажу, — неизвестна: скажите, пожалуйста, — в чем эта правда?
Как цветок невидимый нюхая носом, профессор уставился им в Серафиму:
— О правде не спорят.
И радостный ротик ее не сказал, о чем сердце забилось:
— За правдою следуют.
Он же ответил:
— Пойдем.
К коридору ударами ног перетопывать стал косолапо и грохотко, он, как всходя к перевалу, откуда ландшафты далекие виделись: маршем казался простроенный шаг.
И за ним, мимо всех, — Серафима; за нею — все прочие.
Только Никита Васильич из кресла давился без воздуха, рот разорван, волоокое выпучив око; вдруг — быстренький, маленький, дряхленький — кинулся, перегоняя их всех и себе помогая короткими ручками в беге, — из кресла, в переднюю: не для того, чтоб поддать под крестец своей пухлой коленкою другу, которого он выживал, а чтоб шубу сорвать и стоять с ней сплошным вопросительным знаком, мигая из меха.
Профессор давнул под микитку его кулаком, проревевши, как слон, — с добродушием:
— Ну, брат, — отдай, чего доброго, шубу мою. В шубу влез.
Постояли они, перетаптываясь, будто не было лет; были отроки —
— Ваня и Кита! —
— И око какое, огромное, выпуклое, — стало синим, как синий подснежник цветок…
Цепь зацапа; дверь отвалилась, как камень могильный: их выпустить; и — завалиться.
Враги —
— человеку —
— домашние.
Вогнутые бесконечности
Вогнутая глубина кособоко спускалась над крышами; синяя вся, — издрожалась она самоцветными звездами; звезды ходили, распятясь лучами:
— Профессор, — просительно сморщился носик, — зайдемте ко мне, на минуточку: тут, — по дороге.
— Идем: хорошо…
Промилел ее ротик родной.
— Но сперва, — он схватил ее за руку, — я покажу вам!..
Свернувши на дворик, провел мимо дров, вдоль забора гвоздистого; свет из оконец облешивал насты, которые дергались искрами; из-за забора же инеями обвисали деревья.
Калитку расхлопнул; и ботиками провалясь, зацепляясь мехами за жерди, но не отпуская руки, притащил под террасу; открытое место висело над ним; над крышею пал Млечный Путь; и печная труба протыкала его.
Здесь он бросил ее и прошел на террасу, покрытую снегом; и в стекла заделанной двери, в которую с этого ж места когда-то вбежал, еле помня себя, — он заглядывал; —