Том 4. Плачужная канава

Ремизов Алексей Михайлович

– Пропал.

* * *

Неужто так-таки пропал?

А и в самом деле, вы только подумайте, ведь только любовь к Маше и уверенность в сочувствии ее перевернули Будылина:

Маша стала единственной дверью к жизни, единственным лучом в его погребную темь.

В Маше олицетворился его высший суд, перед ее глазами предстал он грязный, негодящий, флуоресцирующий, как сахарная голова, как керосин.

Вот он напряг все свои силы выбраться на дорогу и когда, казалось ему, выдирался

уже из трясины на ровь, его снова безжалостно толкнули назад в трясину.

Баланцев даже испугался, – так пришибло приятеля.

И немало истратил он слов разговорить его и рассеять.

Антон Петрович в горечи дум своих пропащих вспомнил о браунинге, попавшем в его карман в тот медвежий злополучный день с краденой фарфоровой собачонкой, и видел в странной своей находке грозное предзнаменование, свою судьбу.

Смерть казалась ему единственным исходом.

И с тех пор любимой его прогулкой сделалась Невская Лавра⁹⁴: он бродил по старому кладбищу – и как он завидовал покойникам!

И как страшно ему было возвращаться за ограду к живым домой, – к живой жизни, которая его отвергла.

И все-таки любовь, любовное чувство, и, само собой, Баланцевские любовные разговоры взяли над всем верх.

Антон Петрович поддался.

И кончил тем, что опять обрился и решил бороться.

– Я не допущу.

День выдался знойный – Петербург дышал помойкой!

И Нева текла полноводно холодная под горячими мостами.

Любовное чувство Будылина разгорелось жарче асфальта.

И почему в самом деле не померяться ему силами?

А если ничего не выйдет, так уж и быть – судьба.

– Он не допустит!

И разве он сваленный пропащий человек?

Нет, он чувствует в себе силу всех мировых бойцов и готов хоть на льва.

Но как же ему все это устроить?

Баланцев учит: будь смелей, а главное, поменьше думай.

Не думать –

– Немыслимое дело!

Не думать он не может и робость свою никогда не победит, сколько бы ни дулся.

И в глубине взмученного сердца чувствовал Будылин, что из любовной его затеи ровно ничего не выйдет.

И разве можно переделаться?

И сама слава, которая гонит людей в огонь и ради которой может человек от всего отречься, отступала перед его брандмауеровым упором.

Нет, он ничего не может, кроме, как думать – только думать.

– Мыслитель!

И зачем он так далеко зашел в этой истории своей любовной? Сидеть бы ему тихо и смирно, как сидел столько лет, читать книги, мечтать о мудрости, философствовать.

И во всем виной проклятая его философия. Договоришься черт знает до чего! Вот и договорился.

Теперь

надо действовать и назад ходу нет.

А вот возьмет он и упрется.

– Пускай, само собой.

Так и Баланцеву скажет:

– Само собой!

Пальцем не пошевелит, потому что разлюбил Машу, и не то что разлюбил, а никогда он ее и не любил, он только представлялся, философствовал.

А женится он на Нюшке, племяннице Овсевны старухи.

«Девка гладкая, нос шишечкой, а ничего не жрет!»

И Антон Петрович с жаром ухватился жениться назло на Нюшке.

Да и не назло, а просто так, «здорово живешь»: взял и женился!

А главное все побоку.

И не надо действовать.

* * *

Часы шли – знойные, помойные.

Поздно уж было перерешать.

Еще неделю назад пригласил Будылин гостей к себе на обед: Тимофеева, Машу, Баланцева и доктора Задорского.

А этот обед затеял он с единственной целью: и себя показать и испытать свои силы –

последний натиск, и все решится бесповоротно!

Может, Задорского и не следовало бы звать и было бы благоразумнее без всяких свидетелей?

Да Баланцев настоял.

И, правда, какое же соревнование и какой натиск без противника?

Но разве, по чести-то говоря, он годится на такое?

– Ничуть.

– Один смех.

Экая, ведь, глупость-то человеческая.

* * *

От волнения и растерянности Антон Петрович с утра вышел из дому и бесцельно скитался по улицам.

Он выбирал самые удушливые места на Песках⁹⁵ за Суворовским проспектом:

в зное и духоте невыносимой растравленная душа его еще больше распластывалась.

Ботинки немилосердно жали, мозоли сверлили.

А он с остервенением крепче нажимал на больное.

Безнадежность и неуверенность переходили в отчаяние.

«Неужто сегодня свершится – Господи, пронеси!»

А сердце – взмученное сердце колотилось от счастливых и пропащих ожиданий.

* * *

Вечер наступил еще душнее дня.

– Все готово?

Баланцев, как и надо было, явился первым.

Антон Петрович сидел за своим столом, безнадежно закрыв глаза.

– Главное, смелее и ничего не думать!

Баланцев вышел на кухню.

И все там осмотрел, все кастрюли.

И вернулся довольный.

– Овсевна молодец, обед будет царский!

Но Антон Петрович ничем не отозвался: он так все и сидел неподвижно с закрытыми глазами.

– Антон Петрович, слышите, пора!

С болью раскрыл глаза несчастный.

– Мучитель, – прошептал он, и побелевшие губы его дрожали, – мучитель мой!

Баланцев вдруг и сам поддался:

зачем это он все делает, всю эту кутерьму заварил?