Том 4. Плачужная канава

Ремизов Алексей Михайлович

Барышня, подставив стул, полезла за папкой.

– Точно такую! – чуть не крикнул Антон Петрович.

И повернулся от прилавка к столику.

Весь столик был уставлен фарфоровыми собачками.

Этих собачек он давно облюбовал и раз даже на Святках³¹ хотел купить, но почему-то купил бумажную зеленую лягушку – для бумаг зажим.

И когда так стоял Антон Петрович, взарившись на фарфоровых собачек, случилось несчастье:

под барышней,

разыскивающей папку, подломился стул.

На треск Антон Петрович обернулся –

И увидел одну ногу в сером пуховом чулке, и нога показалась ему гораздо толще, чем это должно быть.

И эта самая нога в чулке втиснулась в его память и подняла другую заглохшую собачью мысль.

Пользуясь тем, что барышня ошарашена и занята только собой, Антон Петрович протянул руку к столику и, не глядя, сунул что попало себе в карман.

Барышня отделалась только испугом.

Раскрасневшаяся, подавая папку, улыбалась еще добродушнее.

Никакой папки не видел Антон Петрович.

Он видел ногу в сером пуховом чулке, и нога была толще, чем он предполагал, – и эта живая нога имела лицо раскрасневшееся и добродушно улыбалась.

Да еще он чувствовал у себя в кармане, да так чувствовал, как глазами видел –

беленькую фарфоровую собачонку.

И только, когда барышня зашуршала бумагой, завертывая папку, Антон Петрович очнулся.

– Не надо завертывать! – сказал он нетерпеливо, – зачем завертываете? Я – сосед. Так донесу.

И раскланиваясь больше, чем это следует, пошел к двери –

И вдруг почувствовал, как ноги его как-то вовнутрь сгибаются, словно их сводит и оттого скорее идти невозможно.

Барышня ли смеялась ему в спину – от заспинных насмешек такое бывает.

Или стыд сводил ему ноги?

Вот он, Антон Петрович Будылин, помощник инспектора – мыслитель – преемник Шопенгауера, стянул какую-то фарфоровую собачонку, которой и цена-то грош.

Барышня и в самом деле смеялась, – ну, и как тут удержаться, одни эти поклоны чего стоят!

И то была правда, что застыдился он, только совсем не оттого, что сделал недозволенное и осуждаемое – украл собачонку.

Нет, совсем не оттого.

Если бы был он уверен в безнаказанности, он и не такое бы еще сделал. И, кажется, не было греха, который не совершил бы он просто из озорства и любопытства. И ему приходилось только печаловаться, что на его душе нет ни завалящего убийства, ни растления, ну, ничего, нарушающего Десятисловие³². Да не будь у него страха перед наказанием, перескочить через ограду святых правил и всяких законов было бы для него делом плевым.

И застыдился он только оттого, что представил себя уличенным.

Медвежонок хапал пастью и махал глазами.

Антон Петрович отвернулся. И, благополучно перейдя

на ту сторону, пошел ровно:

стыдиться нечего было – не схватят!

Скажу еще о этой его стыдливости – злом демоне неотступном: стыдился он и не только потому, что его уличить могли, он стыдился вообще всего, что не одобрял любой болван, под глазом которого он оказывался. И сколько можно было представить судей, столько и стыдных поступков, и среди людей добрых он стыдился, что никого не спас и не помог никому, а среди злых, что не убил.

Стыд у него был всеобъемлющий.

Маленькая худенькая нищенка с блестящими глазками, вся зеленая, перебежала с угла Таврической от Николаевской Академии и кивала Антону Петровичу без всякого попрошайства –

Антон Петрович всякий день подавал ей.

И на этот раз по привычке он опустил было руку в карман.

И быстро выдернул, коснувшись чего-то холодного – собачонки – краденой.

– А я думал, тебя зовут Анюткой, – подмигнул Антон Петрович нищенке.

Так всегда одно и то же говорил он нищенке.

И повелось это с тех пор, как узнал он, что зовут ее не Анюткой, как вообразил он, а Надя.

Ощериваясь, как собачонка, нищенка, не получив две копейки, дань Будылина, жалобно заглядывала ему в глаза.

– В другой раз, когда у вас будут! – вдруг объяснила она себе из своего горького, так ранним-рано оскорбляемого сердца.

И, щерясь и кивая, пустилась на ту сторону к медвежонку – стрелять у трамвая.

Еще надо было Антону Петровичу купить коробку сладкой смеси, – ну, тут не страшно, лавочник знакомый! – да еще вечернюю Биржевку.

Антон Петрович читал газеты из пятого в десятое. Русской жизнью совсем не занимался, просматривая одни только заграничные известия, – а ведь, для этого, пожалуй, и газеты не надо было покупать. Но газетчик раскланивался, да и все покупали.

А ведь первое, чтобы скрыть от людей свою непохожую взмученную душу, надо поступать так, как все поступают.

С Биржевкой³³ и коробкой пряхинской смеси и черной делленской папкой поднялся Антон Петрович к себе на верхотуру.

И, не раздеваясь, прямо прошел в свою комнату, всю заставленную, где обыкновенно проводил свои одинокие вечера.

Распечатал смесь и набросился на конфеты.

И всю бы прикончил коробку – и полконфетки не осталось бы к чаю, – если бы не старуха Овсевна:

– Обед готов.

3.

Дома носил Антон Петрович черную косоворотку с ремешком, ремешок, как всегда, оказался перевернутым, а сорочка горбом надулась.

Недоеденную коробку со сластями накрыл Антон Петрович Биржевкой, а папку положил к папкам, где хранились у него старинные петербургские документы.